Он приказал развязать меня и заговорил со мной, расспрашивая меня обо всем, что он хотел знать о ренегате. Я сказал ему о хитрости, при помощи которой тот ускользнул, чем я до некоторой степени разрешил сомнение в моей личности, он же возложил большую вину на тех, которые не продолжали погони.
Я вернулся в свой уголок – хотя уже не со связанными руками – и уселся на корточках, закрыв обеими руками лицо и опершись локтями на колени, чтобы меня не узнал музыкант, и стал думать о тысяче вещей.
Когда мы плыли, направляясь к Генуе, – так как мы знали, что до Алжира уже дошла весть о крейсирующих около берегов генуэзских галерах, – мы проходили Леонский залив с небольшой бурей, и когда мы пересекли его из конца в конец, генерал приказал музыкантам петь. Они взяли свои гитары, и первое, что они запели, это было несколько моих октав,[359] которые оканчивались стихом:
Дискант, которого звали Франсиско де ла Пенья, начал выделывать горлом превосходнейшие пассажи, и так как песня была сложной, он имел возможность делать их, а я испускать вздох на каждой каденции, какую они делали. Они спели все октавы, и на последнем такте, когда они произнесли:
я уже не смог сдержать себя и необдуманно сказал с естественным волнением:
– И все еще преследует меня это несчастье.
Так как это было сказано громко, Пенья взглянул и, не узнав меня раньше, – потому что я был настолько изменившимся в лице и в одежде, а он был близорук, – теперь, разглядев меня, не будучи в состоянии сказать мне ни слова, он, с увлажненными глазами, обнял меня и пошел к генералу, говоря:
– Как вы думаете, ваше превосходительство, кого мы везем здесь?
– Кого же? – спросил генерал.
– Автора этих стихов и музыки, – сказал Пенья, – и всех других, какие мы пели вашему превосходительству.
– Что вы говорите? Позовите его сюда.
Я пришел с большим стыдом, но с отвагой в душе, и генерал спросил меня:
– Как вас зовут?
– Маркос де Обрегон, – ответил я.
Пенья, человек, который всегда почитал истину и добродетель, подошел к генералу и сказал ему:
– Такое-то его настоящее имя, но, оказавшись в таком дурном положении, он принужден скрывать его.
Изумился генерал, видя человека, о котором он столько слышал, в такой смиренной одежде, окруженным столькими бедствиями и столь несправедливо связанного. Он спросил меня о причине этого, и я с большим терпением и смирением рассказал ему все, что произошло, потому что галион герцога Медина[360] возвратился в Финаль.[361] Он оказал мне большую милость, в особенности снабдив меня одеждой.
А по прибытии в Геную я посетил Хулио Эспинола, посла, дружбой которого я пользовался в столице Испании, и когда Марсело Дориа удостоверился в этой истине, они оба оказали мне милость, снабдив меня деньгами и лошадью для путешествия в Милан. Но сначала я хотел посмотреть этот город, столь богатый деньгами и древностями, благородными и древнейшими фамилиями, происходившими от императоров и знатных вельмож и из высшей знати Италии, каковы Дориа, Эспинола, Адорно,[362] от благороднейшего рода которых есть одна ветвь в Херес-де-ла-Фронтера,[363] породнившаяся со знатными испанскими кабальеро и отличенная облачением ордена Калатравы[364] и других орденов, как дон Агустин Адорно, кабальеро столь же добродетельный, как и знатный. И так как моим намерением не было оставаться здесь, то я приготовился продолжать свое путешествие в Милан, ради которого я выехал из Испании.
Третий рассказ о жизни Эскудеро Маркоса де Обрегон
Увидев себя так внезапно превратившимся из пленника, невольника, подвергавшегося всяким оскорблениям, в человека с деньгами и хорошо одетого, я уже горячо желал прибыть туда, где мои друзья увидели бы меня свободным и узнали бы о бедствиях и милостях, какими наделяла меня судьба. Поэтому, осмотрев величие этого города и насладившись отдыхом, какого требовала столь великая усталость, я взял себе лошадь и викторино, или проводника,[365] и, направляясь в Милан, поднялся на генуэзские горы, такие же суровые и высокие, как горы Ронды. И после того как мы прошли через Сан-Педро-де-Аренас,[366] уже стало темнеть и нас застиг такой град и дождь, что мы сбились с дороги в местности, где было легко сорваться в глубокие реки, вздувшиеся благодаря большой прибыли воды и стремительно мчавшиеся в бушующее море; потому что потоки, образовавшиеся от бури с градом и дождем, слились в широкие реки и представляли еще большую опасность. Мы видели свет только глазами лошади, которая нас вела, ибо это самое скверное – для путешествия – животное на свете, хотя в Италии путешествуют с ними. И, так как она была очень непослушна, она прислонялась к каждому дереву, какое нам попадалось, или ложилась, где ей хотелось. Так что я спешился, и под деревьями, у которых были толстые стволы и густые переплетавшиеся одна с другой ветви, мы укрылись, чтобы переждать, пока кончится буря или мы увидим какой-нибудь просвет или свет, который вывел бы нас к спасению. Викторино, хотя и знающий эту местность, так растерялся, что у него пропала всякая память, а у меня – надежда на возможность двинуться отсюда до утра. Вода бежала по нашим телам, как по выделанной коже, в течение весьма долгого времени этого бедствия; но мы не смогли насладиться прикрытием этих развесистых деревьев, потому что с них текло воды больше, чем с нас, ибо все побеждала невыносимая и бурная погода.
359
Эспинель переключает здесь рассказ с Маркоса на себя. Далее имя Маркоса раскрывается как псевдоним. Это место, наряду с некоторыми другими, дало повод рассматривать роман как автобиографию.
(«Уже я живу, несколько примиренный с жизнью, всегда смеясь и остря над сомнительным благом и верным и непреложным злом»).
360
Фамилия герцога Мединасидонья очень часто употреблялась сокращенно. Эспинель называет его герцогом Медина, а Велес де Гевара, сохраняя лишь вторую часть, – герцогом Сидонья.
364
365
Словом «