Я весьма обрадовался, увидев величие, плодородие и изобилие Милана, так как мне кажется, что мало городов в Европе может в этом равняться с ним, несмотря на то что он обладает большой сыростью или благодаря этим четырем сделанным руками человека рекам,[393] по которым в него прибывает такое изобилие продуктов, или потому, что местность сырая по своей природе, – отчего я всегда ходил с сильнейшими головными болями; и хотя я родился подверженным им, в этой стране я страдал от них гораздо сильнее. Всегда меня преследовали три вещи: невежество, зависть и ревматизм; но мучившие меня здесь приступы ревматизма продолжались до самого возвращения в Испанию. Я провел в Милане три года; но почти все время принужденный лежать в постели, триста раз пересчитывая балки на потолке, не делая ничего значительного, – с одной стороны, будучи всегда нерасположенным к этому, а с другой, потому что среди солдат мало упражняются в умственных занятиях. У меня явилось желание посмотреть Турин,[394] и по грехам моим это было в декабре месяце, в такое время, когда дорог нет, а есть реки вместо них, так что, хотя и была хорошая погода во время моего отъезда, я обманулся, думая, что так будет и дальше; и когда я прибыл в Буфалорес,[395] небо начало разражаться не дождем, а потоками воды, настолько непрерывными, что пропала возможность даже ощупью находить дорогу.
Я прибыл в Турин и, испытав по пути вздувшиеся потоки, пробыл там два месяца в обществе другого испанца; но туманы были настолько сильны, что люди сталкивались на улице, не видя друг друга; эти туманы порождались близостью – как там говорят – По, протекающей около города, помимо того что по самому городу протекает много потоков воды. Но ведь в Испании через Севилью протекает Гвадалквивир, более многоводный, чем По, и иногда так прибывает в нем вода, что затопляет большую часть города, и все поле Таблада[396] превращается в море, по которому можно плавать, и я не видывал там таких туманов. И в Гранаде есть две реки, которые ее орошают, и много ручьев по улицам, и не появляется этот сумрак или туман.
Но, оставляя это в стороне, мы остановились – другой испанец и я – на постоялом дворе, где я оказался в величайшей опасности и имел наилучшую возможность быть счастливейшим – возможность, какой не имел никогда раньше и никогда в жизни не буду иметь. Так как там обедало много народа, то мой спутник и я – мы дожидались, когда они кончат, чтобы сесть, но в это время какой-то старик, лет пятидесяти, умышленно начал говорить о новой религии, о религии реформированной, часто повторяя это; и, хотя он был уроженцем Женевы, он говорил на чистом итальянском языке, причем, когда он увидел испанцев, ему показалось уместным говорить громче, чем это было нужно. И, чокаясь кубками, они говорили ересь, вполне достойную людей, наполнившихся вином. Мой спутник говорил мне, чтобы я молчал, а они, поднимая кубки за здоровье своих покровителей, все возвращались к разговору о новой религии и о реформированной религии, так что вынудили меня спросить, что это была за религия и кто ее реформировал. Они ответили мне, что это была религия Иисуса Христа и что реформировали ее Мартин Лютер и Хуан Кальвин. Не слушая дальнейших слов, я сказал им:
– Хороша, должно быть, религия, реформированная двумя столь великими еретиками.
В трактире поднялось возмущение, и на меня и на другого испанца посыпалось столько ударов шпагами, что, если бы мы не поднялись на лестницу, нас искрошили бы. Хозяйка прекратила эту схватку, посоветовав им подумать о том, что они делают, так как мы были помещены здесь герцогом. Возмущение улеглось, потому что в то время еще не отказывали в повиновении герцогу Савойскому,[397] хотя отказывались повиноваться римской церкви. Когда шум утих, этот старик сказал мне:
– Почему вы называете еретиками двух столь святых мужей, последователями мнения которых является столько людей?
– Почему, – ответил я, – вы зовете святыми и реформаторами религии Иисуса Христа двух людей, которые всем и во всем, в жизни и нравах, были против учения Иисуса Христа и его Евангелий, которые были людьми распущенными, порочными, бесстыдными, лживыми, обманщиками, возмутителями государств, врагами всеобщего спокойствия?
Старик опять хотел возобновить беспорядок, и так как ему опять напомнили о страхе и уважении к герцогу, он замолчал, сказав только:
– Много званых и немного избранных, и эти избранные – мы.
393
Намек на систему многочисленных судоходных каналов, которые были тогда для города основными путями сообщения. Они дали ему возможность сильно развить торговые сношения.
395
По-видимому, то же самое селение, которое Эспинель упоминает дальше под именем Буфалора.
397
Герцоги Савойе кие не отказывались от своих прав на Женеву, ставшую независимой с 1536 г., и неоднократно пытались вновь подчинить ее себе. Однако в 1603 г. они должны были признать ее независимость под протекторатом Франции и швейцарских кантонов.