Волнение было большое, и преступление рисовалось в самом дурном свете, потому что двое мужчин – не детей и не первой юности – совершили такой подвиг против несчастной женщины. А тот, кто это действительно сделал, – как я в этом убедился по явным признакам, – шел сзади нас. И если бы альгвасилы были такими, какими они должны быть, они не спешили бы класть столь позорное пятно, и если бы они обращали свое внимание на справедливость, а не на выгоду, то они расследовали бы дело так, что тюрьма им кое для чего пригодилась бы, а на меня они не набросили бы такой дурной славы. Если бы они соображали, то они обратили бы внимание на то, что два человека, бывшие без плащей, без шпаг, без шляп, без кинжалов и ножей, без всякого другого оружия и бежавшие наперегонки, не могли выйти из дома такими неподготовленными, чтобы совершить такое преступление, причем на всей улице не оказалось орудий, какими оно могло бы быть совершено. Ни у кого на всей улице они не спросили ни слова, чтобы доискаться истины, как это всегда делается. И даже допуская, что альгвасилы хотели бы расследовать дело, то поспешность, какую проявляли их помощники, не позволяла им сделать что-нибудь хорошее, чтобы не вводить этим новшества в их обычай.
В конце концов на нас надели оковы, и причиной этого был начальник, который, будучи осведомлен альгвасилами, как им хотелось, пришел в тюрьму с намерением подвергнуть нас пытке. Но когда он услышал доводы, о которых я сказал выше, и так как, разлучив нас, он нашел, что наши показания совпадают, он был смущен и не решился прибегнуть к пытке. На нас надели оковы, в которых мы пробыли два или три дня. Дело продолжали расследовать, а так как преступник не обнаружился, то по улике, что мы бежали в то время, когда был нанесен удар шпагой, мы оставались там забытыми три месяца. Нас бросили в камеру, где уже давно сидел один узник, рыжий, очень угрюмый, с доходившими до ушей усищами, которыми он очень кичился, потому что они были такими толстыми и закрученными, что были похожи на куски желтой восковой свечи. Он до такой степени держал в подчинении тюрьму, что узники все делали согласно с его желанием. Мелкие люди дрожали перед ним, и очень исполнительно услуживали ему, и не осмеливались исполнять поручений других заключенных, потому что ему это не нравилось, а если они это делали, то он говорил, крутя ус:
– Клянусь жизнью короля, если я рассержусь, то и этому плуту, и другим я отсчитаю тысячу палок.
Так что нельзя было жить в то время, когда он был вне своей камеры, ибо действительно он был таким воинственным и в высшей степени беспокойным, что все пропали бы с ним.
Два или три дня он был болен, и так как он не выходил из камеры, мы наслаждались миром и тишиной, чему все были очень рады. Но когда он вышел, он опять вернулся к своему скверному обыкновению. Меня это настолько угнетало, что я решил устроить так, чтобы он на много дней не выходил из камеры, а когда я сообщил об этом своему товарищу, тот сказал:
– Подумайте, что вы собираетесь делать, чтобы заключение не оказалось более долгим, чем мы думаем.
И когда он спросил меня, что я собираюсь устроить, чтобы заставить его не выходить, я ответил:
– Обрезать ему усы.
– Ради Бога, – сказал он, – не подвергайте себя такой опасности.
– Я у вас прошу не совета, а помощи, – ответил я.
Человек этот имел обыкновение всегда спать лицом кверху, дыша так, чтобы не причинить вреда величию своих усов. Я велел очень остро наточить большие ножницы и дал лечь спать ему и всем остальным в камере раньше, чем легли мы, потому что он держал нас в таком подчинении, что никто не должен был шевелиться, когда он ложился. Когда он погрузился в первый сон, я взял ножницы, и в то время как мой товарищ светил мне, я превосходно действовал ножницами, с такой ловкостью, что отхватил ему весь ус, а он и не проснулся и никто из всех узников не заметил этого, кроме моего товарища, которого охватило такое искушение расхохотаться, что еще немного и тот проснулся бы. А у того остался такой большой другой ус, что он стал похож на быка Геркулеса[437] с обломанным одним рогом.
Мы проспали эту ночь, и я притворился больным, жалуясь на скверную постель. Однако я встал почти вместе с ним, или даже раньше, и молился, держа в руке четки, чтобы посмотреть, как пойдет дело. Когда он поднялся наверх, все с изумлением смотрели на него, не говоря ему ни слова. А он, выйдя, крикнул:
– Эй, мошенники, дайте воды для мытья!
Подошел один парень с кувшином, подал ему воды, и он вымыл руки. Потом он занялся лицом и, умываясь, взял правой рукой нетронутый ус, потом опять взял горсть воды и четыре или пять раз хотел ухватиться левой рукой за другой ус, но так как там его не было, то его охватила такая ярость, что, не говоря ни слова, он засунул в рот другой ус и, закусив его, ушел в камеру. Я сказал так громко, чтобы он мог слышать:
437