Так что я повторил это много раз, прежде чем она встала, и создал себе славу, что я обладал даром излечивать меланхолию. Все радовались, видя ее здоровой, а я гораздо больше всех, потому что я неясно любил ее.
В это самое время была больна меланхолией одна знатная сеньора, молодая и очень красивая, бывшая замужем за одним очень могущественным кабальеро города. И так как болезнь усиливалась, то она впала наконец в такую глубокую меланхолию, что не хотела никого видеть и с кем-либо разговаривать. И вот, когда до ушей мужа дошла весть о здоровье, возвращенном дочери моего господина, он прислал сказать, чтобы к нему привели этого невольника, который умеет исцелять от меланхолии. Мой господин, чтобы доставить ему удовольствие, сказал мне:
– Ты должен быть счастлив, потому что такой-то – выдающийся кабальеро, имеющий большое влияние в Алжире и у Великого Турка,[323] – прислал сказать мне, чтобы я привел тебя лечить от меланхолии его жену; тебе доставит удовольствие увидеть ее, так как она любезна и красива.
– О сеньор, – сказал я, – пусть ваша милость мне этого не приказывает, потому что если я один раз сделал это, так потому, что видел, как ваша милость мучилась из-за болезни дочери; и ваша милость хорошо знает, как плохо здесь принимается то, что говорится и делается благодаря силе истинной веры.
– Необходимо, – сказал он, – сделать это, ибо для меня очень важно приобрести расположение этого человека.
– Сеньор, – сказал я, – пусть ваша милость извинит меня перед ним, потому что не на всех эти слова производят одинаковое действие; ибо необходимо иметь такую же веру в них, какую имела дочь вашей милости, а эта сеньора может не обладать ею.
Оправдывая себя, я привел ему еще много других причин, чтобы посмотреть, не смогу ли я избавиться от этого. Он пошел говорить с этим кабальеро, чтобы освободить меня, но чем больше он старался избавить меня, тем больше тот настаивал на этом и наконец сказал, что если я не захочу идти, то он пригонит меня палочными ударами.
– Ах я несчастный! – сказал я. – И кто сделал меня хирургом или врачом меланхолии? Что я знаю о рецептах и заклинаниях? Как я теперь смогу выйти из этого столь затруднительного положения? Ведь или она должна избавиться от меланхолии, или я принужден буду страдать ею всю свою жизнь. Говорить ей о любви, как этой, ни я не смогу, ни она меня не поймет, ни болезнь ее не относится к этому роду; а говорить ей на ухо о святых и об истинной вере – это значит еще удвоить для нее болезнь, а для меня палочные удары, хотя Бог и обладает могуществом, чтобы превращать камни в хлеб, а язычников в христиан.
Наконец я ободрился и решился, причем я взял своего господина в качестве языка, а он меня в качестве жабьей травы.[324] А чтобы сделать лечение более удачным, я взял под сальтамбарку[325] гитару, стараясь всеми возможными средствами справиться с лечением и для этого применить все необходимые лекарства; поэтому, войдя с очень непринужденным видом и ободряя себя, я сказал ей:
– Ваша милость, сеньора, без сомнения, выздоровеет, потому что слова, какие я говорю, годны только для излечения очень красивых, а ваша милость – прекраснейшая. Я надеюсь, что ваша милость будет вполне здорова и мое лечение будет успешным.
Она хорошо приняла это заклинание, которое действует на женщин особенно сильно. И потом я сказал ей:
– Пусть ваша милость сильно поверит в эти слова и вообразит, что болезнь уже изгнана.
Этим я заставил ее укрепиться в сильной вере, а всех окружающих привел в изумление. Подойдя к ней, уже очень поддавшейся своему воображению, я сказал ей на ухо величайший вздор, который заучил, слушая логику в Саламанке:
И потом, достав гитару, я спел ей тысячу всякого вздора, которого она не понимала, а я ей не объяснял. Была так велика сила ее воображения, что еще раньше, чем я вышел оттуда, она смеялась и просила меня, чтобы я почаще приходил к ней и дал бы ей эти слова, написанные на ее языке.
Я воздал благодарение Богу, видя, что избавился от этого затруднения, и искал способа, чтобы мне больше не лечить. Но так как я приобрел известность, то, если иногда приходили за мной, я притворялся, что у меня болело сердце, и таким образом избавлялся. Но мне остается рассказать о ревности, какая появилась у моей молодой госпожи, потому что, думая, что другой я сказал те же самые слова, что и ей, она плакала от ревности. Так как я мог говорить с ней, я успокоил ее, потому что она верила всему, будучи девушкой не многих лет и еще меньшей опытности; а так как я любил ее больше всего на свете, меня огорчало, если мои поступки могли причинить ей малейшее неудовольствие. Однажды, когда ее родителей не было дома, благодаря доверию, какое они мне оказывали, и так как мне было сказано, что я мог говорить при слугах, потому что они не понимали испанского языка, я сказал ей:
324
Непереводимая игра слов, построенная на названии растения, которое употребляется как средство против жабьего яда; оно называется «Жабий язык». Игра слов заключается в том, что Эспинель разлагает это название на составные части. Смысл: Маркос взял своего господина в качестве переводчика, а тот вел его в качестве лекарства.
326