Звенят колокольчики каравана. Глаза Гугаса встречаются на один миг с глазами женщины, окруженной детьми. Это Перуза — его жена. Она не красавица, у нее неправильные черты лица, да к тому же оно каждую весну покрывается веснушками, и Перуза даже страдает от этого. Но глаза ее, необыкновенно большие, задумчивые глаза, прекрасны, и человеку, впервые увидевшему Перузу, трудно оторвать от нее взгляд. И от Перузы веет таким спокойствием и добротой, что ее нельзя не любить.
Рядом с Перузой, вплотную прижавшись к ней, стоит ее дочь Аместуи; она только на год старше Мурада. Ниже, на каменных ступеньках, стараясь поскорее увидеть отца, нетерпеливо прыгает четырехлетний златокудрый Нубар. На всю долину он один такой светловолосый, и многие с завистью смотрят на него. Мать караванщика Апета, Заназан, опасаясь, что Нубара сглазят, тайком от всех пришила к рубашке мальчика талисман. Самый маленький в семье, двухлетний Васген, крепко вцепился в юбку матери. Услышав звон бубенцов, мальчик радостно кричит:
— Папа, мама! Папа!..
Перуза украдкой взглядывает на мужа и быстро опускает глаза, чтобы — боже сохрани! — никто не заметил.
Сестра Гугаса, всеми признанная красавица Сирануш, спрятавшись за спиной невестки, с тревогой ищет кого-то глазами среди караванщиков. В Сирануш влюблена вся молодежь города. Стан девушки стройный; сама она высокая, белолицая; черные глаза под тоненькими, словно нарисованными, бровями горят, обжигают; черные, как вороново крыло, волосы, гладко причесанные, с пробором посредине, покрыты тюлевым шарфом. Сирануш — самая красивая девушка во всей долине, и нет человека, который, проходя мимо, не остановил бы на ней восторженного взгляда.
Вот тот, кого она ищет. Это молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех. Он выше среднего роста, одет почти также, как и старшина каравана Гугас, только края его башлыка обшиты золотой тесьмой, а рукоятка кинжала отделана серебром. Поравнявшись с домом Сирануш, юноша поднимает голову, и глаза их встречаются. Мурад продолжает бежать рядом с лошадью отца. Старик дед кричит:
— Мурад! Иди сюда!
Мурад на минуту останавливается в нерешительности. Ему не хочется идти домой, но ослушаться деда тоже нельзя…
— Кому я сказал! Иди домой! — повторяет дед.
Повелительный голос деда выводит его из нерешительности.
Мурад нехотя переходит улицу и смотрит вслед медленно поднимающемуся в гору каравану. Звуки колокольчика постепенно замирают, люди не спеша расходятся по домам, улица пустеет, опять наступает тишина.
Гугас пришел домой поздно. Он проследил за разгрузкой каравана, расставил надежную охрану тюков, позаботился о том, чтобы накормить караванщиков, и лишь после этого отправился домой.
Дома за накрытым столом сидели отец и ближайшие друзья. Женщин за трапезой не было, по обычаям это не полагается. Даже мать Гугаса, старая Такуи, при гостях обедает с женщинами за отдельным столом.
Увидев сына, дед привстал и весело приветствовал его. Гугас обнял отца, поздоровался с гостями и сел на приготовленную для него подушку. Сирануш принесла таз и кувшин с водой. Гугас вымыл руки и принялся за еду.
— Тяжелая была дорога, — сказал он после первого тоста, предложенного отцом за благополучное возвращение. — Измучились вконец. Еще немножко — и застряли бы в горах.
Мурад стоял за дверью комнаты, где ужинали гости, и внимательно прислушивался к словам отца. Мальчика никто не звал, и ему казалось, что все забыли о его существовании. От обиды у него даже слезы появились на глазах. Еще немного — и они потекут по щекам, и, чего доброго, Аместуи, эта противная плакса, расскажет всем, что он плачет, тогда стыда не оберешься. Мурад тихонько прошел в комнату бабушки и, не раздеваясь, бросился на постель. Три месяца он не видел отца, ждал его с таким нетерпением, а отец, вернувшись, не хочет даже взглянуть на него. «Значит, он меня совсем не любит», — решил Мурад, и эта мысль показалась ему настолько невыносимой, что он готов был уже по-настоящему заплакать, но в комнату вошла бабушка.
— Вот где ты спрятался, — ласково сказала она и нагнулась к Мураду. — Вставай, пойдем к отцу.
Мурад повернулся к стене и ничего не ответил.
— Будет тебе, вставай, отец спрашивал, где ты.
Лишь после долгих уговоров бабушки Мурад встал, одернул рубашку и, опустив голову, вошел в комнату, где обедали мужчины.
— Ну, иди же сюда, — позвал его отец. — Ты как будто еще вырос, скоро меня догонишь.
— Наша порода, — довольно улыбнулся дед.
— Садись вот сюда, — Гугас показал рядом с собой, — и расскажи: много тут набедокурил без меня?
— Я ничего плохого не сделал, — тихо, еле слышно, произнес Мурад.
— Если не считать того, что два раза свалился с лошади и опять подрался с сыном Манукяна Смпадом, отец даже жаловался мне, — усмехнувшись, вставил дед. — Вел себя хорошо. — Дед хитро подмигнул Мураду и погладил свои пышные усы.
— Ну, это ничего, с лошади даже взрослые падают. А случается, что они и дерутся, не так ли, Мурад?
— Ты всегда такой, учишь сына бог знает чему, — рассердилась бабушка. — Потом с ним сладу не будет. Бедного Манукяна избил так, что из носа кровь пошла.
— А почему его отец по полициям таскается? — как бы оправдываясь, произнес Мурад.
Гугас вопросительно посмотрел на деда.
— Опять?
Дед утвердительно кивнул головой.
— Неужели вы не можете отучить его? — обратился Гугас к гостям.
— Деньги завелись у человека, богачом стал, вот и хорохорится. Не признаю, говорит, я ваших старост. Есть, говорит, законы, суд и полиция, — сердито сказал мясник Хачик.
— Это все не наше, это турецкое! А у нас свои законы! — гневно воскликнул Гугас.
— Ну что он, не знает, что ли! Два раза приглашали к старейшему — не явился. Опять обратился со своей тяжбой в суд.
— Я что-то не слыхал, чтобы в наших горах армянин с армянином свою тяжбу в турецком суде разбирали. Зря вы так оставили это дело.
— Предупредили… И если не угомонится, пусть пеняет на себя, — зло ответил Хачик и, посмотрев на Мурада, подумал: «Не лишнее ли наболтал при мальчике?»
Гугас по взгляду Хачика понял, о чем он думает, и поспешил успокоить его:
— Ничего, Мурад умеет держать язык за зубами. — И, обратившись к сыну, спросил: — Не так ли, сынок?
Мурад, вспыхнув от мысли, что ему не доверяют, только кивнул головой.
Покончив с едой, мужчины вымыли руки и, чинно усевшись на низеньких тахтах с длинными, набитыми шерстью подушками, вытащили кисеты и закурили.
— Расскажи, Гугас, что нового в мире, — предложил старый охотник Ншан. — А то сидим мы тут как в берлоге, до нас ничего не доходит.
— Что рассказывать! Везде одно и то же, всюду народ стонет. Наши теперешние правители, младотурки, снова взялись за старое. Сейчас армянам хуже, чем во времена султана Гамида. Ни один армянин, ложась спать, не знает, встанет ли он живым поутру. Крестьянин сеет хлеб и не знает, достанется ли ему урожай. Он не хозяин в своем доме, в саду, на пашне. Когда наш караван проходил через Харпутский вилайет[2], мы видели целое армянское село, сожженное жандармами.
— Да за что же?! — ужаснулся дед.
— Разве мало причин! Кажется, потому, что крестьяне не смогли внести откупщику налог на четыре года вперед. В другом месте армяне не дали ограбить себя. Люди были смелые и с оружием в руках отогнали бандитов. На следующий день пришли в село жандармы, собрали мужчин и на глазах у их жен и детей убили всех. Расчет у правительства ясный: «Раз сегодня оказали сопротивление бандитам, то завтра можете сопротивляться властям, народ вы непокорный, а таких в живых оставлять опасно».
Гости, охваченные мрачными думами, молчали.
— А что смотрят французы, англичане? Разве они не христиане? Разве они не обещали защитить армян? — после некоторого раздумья спросил Мазманян.
— По-моему, они потирают руки от удовольствия: опять будет повод нажать на турок. Выиграют у них очередную уступку для себя и на время успокоятся. Известно, что христиане, живущие в Турции, всегда были разменной монетой для великих держав, которые только и знали, что торговали их кровью.