«Думаю, что теперь, именно теперь, начал совершаться тот великий переворот, который готовился почти 2000 лет во всем христианском мире, переворот, состоящий в замене извращенного христианства и основанной на нем власти одних людей и рабстве других – истинным христианством и основанным на нем признанием равенства всех людей и истинной, свойственной разумным существам свободой всех людей».[225]
И какой же час выбирает этот пророк и ясновидящий, чтобы возвестить новую эру счастья и любви? Самый темный для России час, час позора и бедствий. Такова великая власть животворящей веры! Вкруг нее – все свет, даже ночь. Толстой видит в самой смерти знаки обновления – и в бедствиях войны в Манчжурии, и в поражении царской армии, и в ужасах анархии, и в кровавой борьбе классов. Его логика мечтателя делает из победы Японии неожиданный вывод, что Россия должна вообще отказаться от войн, ибо нехристианские народы всегда возьмут верх над народами христианскими, которые «живут в фазе рабского подчинения». Значит ли это, что Толстой призывает свой народ отказаться от высокой миссии? Нет, напротив, он гордится своим народом. Россия должна отвергнуть войны, потому что она должна совершить «великую революцию».
Так евангелист из Ясной Поляны, противник насилия, сам того не зная, предсказал коммунистическую революцию:[226]
«Я и думаю, что революция 1905 года, имеющая целью освобождение людей от насилия, должна начаться и начинается уже теперь именно в России».
Почему же русские должны сыграть роль избранного народа? Потому, что, по Толстому, революция должна прежде всего исправить «великий грех» – монополизацию земли к выгоде нескольких тысяч богачей, рабство миллионов людей, самое жестокое рабство.[227] И еще потому, что ни один народ не сознает этой несправедливости так остро, как русский народ.[228]
Но прежде всего потому, что русский народ больше, чем какой-либо другой, проникнут духом истинного христианства, а грядущая революция должна во имя божие осуществить на земле закон единения и любви. И закон этот не может исполниться, не опираясь на закон непротивления злу. А непротивление злу всегда было чертой, внутренне присущей русскому народу.[229]
«Русский народ всегда смотрел на власть не как на благо, к которому свойственно стремиться каждому человеку, как смотрит на власть большинство европейских народов (и как, к сожалению, смотрят уже некоторые испорченные люди русского народа), но смотрел всегда на власть как на зло, от которого человек должен устраняться. Большинство людей русского народа поэтому всегда предпочитало нести телесные бедствия, происходящие от насилия, чем духовную ответственность за участие в нем».
Такое добровольное подчинение не имеет ничего общего с рабским повиновением.[230]
«Истинный христианин может подчиняться, даже не может не подчиняться без борьбы всякому насилию, но не может повиноваться ему, то есть признавать его законность».[231]
Когда Толстой писал эти строки, он находился под впечатлением одного из самых трагических примеров героического сопротивления народа – кровавой демонстрации 9/22 января в Петербурге, когда безоружная толпа во главе с попом Гапоном дала себя расстрелять без крика возмущения, без каких-либо попыток к защите.
Издавна в России сектанты, так называемые староверы, упрямо, несмотря на преследования, отказывались повиноваться правительству и признавать законность власти.[232] После бедствий, явившихся следствием русско-японской войны, такие умонастроения довольно быстро стали распространяться в деревне. Участились случаи отказа от воинской службы; и чем строже были репрессии, тем сильнее зрел отпор в душах людей.
В то же время целые области, целые народы, даже не знавшие учения Толстого, показывали пример абсолютного, хотя и пассивного, неповиновения правительству: духоборы на Кавказе в 1898 г., грузины в Гурии в 1905 г. Из этого можно сделать вывод, что не столько Толстой влиял на эти движения, сколько они влияли на него, и значение его писаний как раз в том и состоит, что, вопреки мнению революционных писателей (например, Горького),[233] Толстой был выразителем идей патриархальных слоев русского народа.
Толстой держит себя с величайшей скромностью и достоинством по отношению к людям, с опасностью для жизни применявшим на практике те самые принципы, которые он проповедовал.[234] Обращаясь к гурийцам, духоборам, к людям, уклонившимся от воинской повинности, Толстой не становится в позу наставника.
226
Еще в 1865 г. Толстой написал строки, предрекающие социальную бурю: «La propriete c'est le vol» [ «Собственность есть кража» (Прудон). –
227
«Земельное рабство несравненно мучительнее личного рабства-Раб личный – раб одного, человек же, лишенный права пользоваться землей, – раб всех» («Конец века»), –
228
Действительно, Россия находилась в особенно критическом положении, и если Толстой был неправ, пытаясь на этом основании делать общие выводы о других европейских государствах, то нельзя не понять, что страдания его народа ближе затрагивали его. См. в «Великом грехе» его разговоры по дороге в Тулу с крестьянами, которым поголовно не хватает хлеба, потому что у них мало земли, и которые все в глубине души надеются, что им дадут землю. Сельское население составляет 80 процентов всего населения России. Миллионов сто умирает с голоду из-за того, что помещики захватывают землю, пишет Толстой. Когда им говорят, что их бедственное положение может быть исправлено путем свободы печати, отделения церкви от государства, национального представительства и даже 8-часового рабочего дня, это звучит как наглое издевательство.
«…Отношение людей, мнимо отыскивающих везде, но только не там, где оно находится, средство улучшения народного быта, совершенно напоминает то, что бывает на сцене, когда все зрители прекрасно видят того, кто спрятался, и актеры должны бы видеть, но притворяются, что не видят, нарочно отвлекают внимание друг друга и видят все, но только не то, что нужно, но чего они не хотят видеть» («Великий грех»).
Нет другого средства, как только отдать землю трудовому народу. Толстой считает, что доктрина Генри Джорджа, его проект единого налога на землю, способна разрешить земельный вопрос. Это экономическое евангелие Толстого, он не устает его повторять и так сжился с ним, что часто в своих произведениях почти дословно приводит отдельные фразы Генри Джорджа. –
229
«…Учения о непротивлении, составляющего замок (в смысле свода) всего учения о жизни людей между собой. Принять же закон взаимного служения, не приняв заповеди непротивления, было бы все равно, что, сложив свод, не укрепить его там, где он смыкается» («Конец века»). –
230
В письме к другу в 1890 г. Толстой жалуется на ложное толкование его принципа непротивления. Он говорит, что путают принцип «не противиться злу злом или насилием», с «не противься злу», то есть «будь к нему равнодушен», «тогда как противиться злу, бороться с ним есть единственная внешняя задача христианства, и что правило о непротивлении злу сказано как правило, каким образом бороться со злом самым успешным образом».
Сравните эту концепцию с концепцией Ганди – его сатьеграхой, учением об активном сопротивлении при помощи любви и жертвы. Здесь то же бесстрашие души, противоположное пассивности. Но у Ганди еще сильнее подчеркнут мотив самоотверженности и активности (см. Р. Роллан. «Махатма Ганди»). –
232
Толстой вывел двух таких сектантов – одного в конце «Воскресения», другого в «Божеском и человеческом». –
233
После того как Толстой выступил против земского движения, Горький, выражая недовольство своих единомышленников, написал: «Этот человек оказался в плену у своей идеи. Давно уже он отделился от русской жизни и перестал прислушиваться к голосу народа. Он парит слишком высоко над Россией». –
234
Толстой жестоко страдал от того, что сам не подвергался преследованиям. Он жаждал мученичества, но правительство не спешило помочь ему стать мучеником.
«Вокруг меня насилуют моих друзей, а меня оставляют в покое, хотя, если кто вреден… то это я. Очевидно, я еще не стою гонения. И мне совестно за это» (письмо к Тенеромо, 1892 г.).
«Но, видно, я не достоин этого, и так мне и придется умереть, не пожив приблизительно и хотя короткое время так, как я считаю это должным, и не придется хоть какими-нибудь страданиями тела свидетельствовать истину» (письмо к Тенеромо от 16 мая 1892 г.).
«Мне тяжело быть на воле» (июнь 1894 г., к нему же).
А ведь Толстого никак нельзя упрекнуть в излишней осторожности. Он поносит царей, ополчается на отечество, «этот ужасный кумир, во имя которого люди жертвуют не только своей жизнью, но и свойственной разумным существам свободой» («Конец века»). Вспомните, как в «Едином на потребу» Толстой излагает историю России. Это какая-то галерея чудовищ: «душевнобольной Иоанн Грозный, жестокий и пьяный Петр, невежественная кухарка Екатерина I, развратная Елизавета, полоумный Павел, отцеубийца Александр I» (единственный, впрочем, к кому Толстой все же питает тайную нежность), «жестокий Николай I, то либеральный, то деспотичный Александр II, Александр III – глупый, грубый и невежественный, Николай II – невинный гусарский офицер, молодой человек, который ничего не знает, ничего не понимает». –