Сохранил ли Толстой покой и радость, которыми похвалялся?
Его надежды на «великую революцию» 1905 г. не оправдались. Из сгустившейся тьмы не блеснул желанный свет. Революционный порыв сменился усталостью. Несправедливость не была уничтожена, а нищета возросла еще больше. В писаниях 1906 г. у Толстого чувствуется некоторый спад прежней веры в историческую миссию славян; но, продолжая упрямо верить в свою идею, он ищет народ, способный выполнить эту миссию. Он думает о далеком «великом и мудром китайском народе». Ему кажется, что «…вот эту-то свободу, которую почти безвозвратно потеряли западные народы, призваны… осуществить теперь восточные народы» и что Китай, во главе народов Азии, преобразует человечество в духе Тао – вечного закона.[244]
Но и эта надежда просуществовала недолго – Китай Лао-Цзы и Конфуция отрекается от своей древней мудрости и, так же как до него Япония, старается во всем следовать примеру Европы.[245] Духоборы, спасаясь от преследований, эмигрировали в Канаду и там тотчас же, к возмущению Толстого, восстановили собственность во всех ее правах.[246] Гурийцы, освободившись из-под ига властей, стали тотчас уничтожать инакомыслящих, и к ним были вызваны русские войска, чтобы навести порядок. Даже евреи, у которых до сих пор было самое прекрасное прибежище, какое только может пожелать человек, – «Книга бытия»,[247] впали в болезнь сионизма, этого лженационального движения, которое есть «кость от кости и плоть от плоти современного европеизма, его изнеженное, слабое дитя».[248]
Толстой огорчен, но не теряет надежды. Он уповает на Бога и верит в будущее:
«Было бы очень хорошо, если бы можно было скоро, сейчас возрастить лес. Но этого нельзя сделать, надо ждать, пока семена дадут ростки, потом листки, потом стебли и потом вырастут в деревья».[249]
Однако нужно много деревьев, чтобы образовался лес, а Толстой одинок. Прославлен, но одинок. Ему пишут со всех концов земного шара: из мусульманских стран, из Китая, из Японии, где переводят «Воскресение» и где широко распространены идеи Толстого о возвращении земли крестьянам. Американские газеты его интервьюируют, французы спрашивают его мнение об искусстве и об отделении церкви от государства.[250] Но у него не наберется и трех сотен учеников, и он сознает это. Да он и не стремится иметь учеников. Он отвергает все попытки своих друзей создавать группы толстовцев.
«Будем делать то, что ведет к единению, – приближаться к Богу, а об единении не будем заботиться… Вы говорите, сообща легче. Что легче? Пахать, косить, сваи бить – да, но приближаться к Богу можно только поодиночке…»[251] «Я себе представляю мир огромным храмом, в который свет падает сверху, в самой середине. Чтобы сойтись, надо всем идти на этот свет, и там мы все, приходя с разных сторон, все сойдемся и с совсем неожиданными людьми. И в том-то и радость».[252]
А сколько их оказалось в свете, падающем сверху с купола, – не все ли равно! Достаточно и одного, лишь бы Бог был с ним.
«Как только горящее вещество зажигает другие, так только истинная вера и жизнь одного человека, сообщаясь другим людям, распространяет и утверждает религиозную истину».[253]
Пусть так, но могла ли эта обособленная вера сделать Толстого счастливым? Как он далек в последние дни своей жизни от спокойной умиротворенности Гёте! Более того, кажется, Толстой сам избегает ее, она ему претит.
«Несоответствие жизни с тем, что она, вы говорите, должна быть, а можно прямо сказать – с тем, что она будет, есть ее признак, т. е. признак жизни… Во всех происходит движение от низшего состояния к высшему, от худшего к лучшему, от меньшего к большему – все это не точно, происходит жизнь… Плохо, когда человек говорит себе: я стал лучше, чем был… Помоги нам Бог быть всегда недовольными…»[254]
И он придумывает роман, сюжет которого показывает, что еще живы в Толстом искания и беспокойство Левина или Пьера Безухова.
«Я себе часто представлял героя истории, которую хотелось бы написать: человек, воспитанный, положим, в кружке революционеров, сначала революционер, потом народник, социалист, православный, монах на Афоне, потом атеист, семьянин, потом духоборец. Все начинает, все бросает, не кончая, люди над ним смеются. Ничего он не сделал и безвестно помирает где-нибудь в больнице. И, умирая, думает, что он даром погубил свою жизнь. А он-то – святой».[255]
246
«Вам незачем было отказываться от военной и полицейской службы, если вы признаете собственность, которая поддерживается только военной и полицейской службой. Те, которые и справляют военную и полицейскую службу и пользуются собственностью, поступают лучше, чем те, которые отказываются и не несут военной и полицейской службы, а хотят пользоваться собственностью…» (письмо переселившимся в Канаду духоборам от 18 февраля 1900 г.). –
247
См. у Тенеромо прекрасное место о мудром еврее, который, будучи погружен «в эту книгу книг… не заметил, как над его головой прошли века, толпились и сметались народы с лица земли…». –
248
Видеть силу Европы «в ее государственности, то есть пушечной силе, со всеми ужасами сопутствующего ей милитаризма», желать создать Judenstaat – «это дикое стремление», ужасный грех (Там же). –
255
Письмо к другу. – Возможно, речь идет об «Истории одного духобора», которая фигурирует в списке неизданных произведений Толстого. –