Конечно, любая классификация, какой бы пластичной она ни была, не может претендовать на универсальность, а критерии разделения являются идеально-типическими и не в состоянии учесть всех смешанных и переходных форм. Условность предложенной выше классификации способов выживания, служащей, прежде всего, удобству упорядочения материала, отразилась на конструкции этой части книги. В первой главе речь пойдет об «идеологических» техниках, или о средствах предотвращения либо снятия психологической угрозы. Вторая глава посвящена способам преодоления физической и материальной опасностей. В третью главу выделена проблема деформации культуры потребления как относительно самостоятельной сферы борьбы за существование в условиях катастрофы.
Первая из названных сфер борьбы за выживание — осмысление потрясений 1917-1922 гг. «маленьким человеком» — лишь условно может быть отнесена к области производства идеологических конструкций: обыденное сознание, в отличие от классических идеологий XIX в., создававшихся в эпоху очевидных успехов и незыблемого авторитета научного знания, не рядилось в научные или псевдонаучные одеяния:
«Это мир нерациональных логик, культурного бриколажа, который противостоит рационально-техническому или идеологическому монологизму, но одновременно приспосабливается к нему, сохраняет существующий порядок. Повседневные практики никогда не выступают в форме проектов, программ, доктрин социального изменения. Это — тактика случая, сопротивление тех, у кого нет власти».[1616]
Вместе с тем, назначение «идеологического» обеспечения выживания в катастрофе и техник рационализации совпадает: оно наделяло смыслом бессмыслицу происходящего, обеспечивало ориентацию в мире с утратившими незыблемость ценностями, спасало от чувства беспомощности и отчаяния в агрессивной среде.
Между тем, опасность дезориентироваться и потеряться в непонятном и враждебном мире в годы российской революции приобретала невиданную остроту и беспримерные масштабы. Революционная Россия напоминала хаос накануне сотворения мира: твердь не была отделена от хляби, свет — от тьмы. Тому, как современники революции нащупывали ориентиры в объятом распадом мире, и посвящена эта глава.
На протяжении последнего тысячелетия историю Европы сопровождал культурный феномен, известный как теория заговора.[1617] Со времен преследования евреев и еретиков и до наших дней эта историческая константа выступает в различных обличьях, переживая периоды бума в ситуациях резких социальных перемен и усугубляя драматизм последних:
«Вновь и вновь люди попадают в ситуации, в которых они перестают понимать жизнь. Точнее, с ними случается что-то такое, о чем они думают, что они этого не заслужили. То, что с ними происходит, они воспринимают как несправедливость, горе, зло, несчастье, катастрофу. Они полагают, что это происходит с ними незаслуженно, так как они добры, порядочны, поступают правильно, ходят в истинную церковь, принадлежат к лучшей культуре, к здоровому народу. В поисках причин, по которым это с ними происходит, они сразу же наталкиваются на другую группу, противоположную группу, которой они приписывают определенные черты: эта группа вредит им, осуществляя, по всей видимости, свои темные, тайно выношенные планы».[1618]
В силки описанной логики попали современники, свидетели и участники российской революции. В этом смысле она является вполне европейским явлением. Не избежали искушения пойти по этому пути, столь соблазнительному своей простотой и мнимой убедительностью, и официальные и профессиональные творцы идеологического обеспечения всех без исключения режимов, сменявших друг друга на территории Урала на протяжении рассматриваемого периода.
В первые месяцы революции 1917 г., в пору всеобщего энтузиазма и призывов к единению, облик врага был аморфен и невыразителен, словно только что вылепленная, не обожженная и не раскрашенная глиняная фигурка. Происки врага мерещились в действиях придерживавших товары купцов и переводивших хлеб на самогон крестьян; коварный противник провоцировал распространение слухов и погромы винных складов. Первоначально имя у этого загадочного врага было одно — «темные силы».
Однако по мере радикализации революции и перехода ее в фазу вооруженной гражданской войны размытый образ «темных сил» постепенно стал приобретать более отчетливые контуры и наполняться конкретным содержанием. Противоборствующие стороны подхлестывали жажду мщения, образы врагов импровизировались и лепились на ходу, причем в таком количестве, что вряд ли могли содействовать прояснению происходящего в стране в головах современников: враг становился пугающе многоликим. Виновными во всех бедах объявлялись «буржуазия» и «немецкий шпион» Ленин, «белогвардейские банды» и «комиссародержавие», «контрреволюционеры» и «жиды», «колчаковщина» и «немецко-большевистский сговор», и т.п.
1616
Козлова Н.Н. Социология повседневности: переоценка ценностей // Общественные науки и современность. 1992. №3. С. 48.
1617
Подробно о проблеме исторической интерпретации теории заговора см.: Groh D. Die verschworungstheoretische Versuchung oder Why do bad things happen to good people? // Groh. D. Anthropologische Dimension der Geschichte. Frankfurt/M., 1992. S. 267-304.