Представляется важным определить содержание термина «народная религиозность», а также используемых далее как его синонимы терминов «народная вера» и «народная набожность». Я исхожу из важного для историков культуры и социологов знания понятия религии как общественно регулируемой символической системы трансцендентного толкования реальности.[1703] Таким образом, религия толкуется как иное измерение смыслового освоения действительности, чем инструментальное, научное, светское знание. Это, максимально широкое понимание религии, в отношении России перекрывается двумя явлениями. Во-первых, конфессиональной лояльностью к официальной церкви, во-вторых, так называемой народной верой, под которой в дальнейшем прежде всего будет пониматься приобретенная и практикуемая преимущественно во внецерковной среде массовая религиозность мирян.
Историографическая ситуация вокруг темы «религия в СССР» в течение длительного периода была отмечена смешением вышеназванных понятий и явлений. В частности, религиозная проблематика в России периода становления советской власти в течение десятилетий ограничивалась в международной светской и церковной историографии вопросом о положении русской православной церкви в неблагоприятных для ее существования условиях большевистского режима и о взаимоотношениях между официальными религиозными институтами и атеистически настроенной светской властью. Неизбежным следствием такой постановки проблемы стало сужение исследовательского поля зрения, преобладание взгляда сверху и из центра — преимущественное изучение политических решений партийного и церковного руководства, рассмотрение столичных событий и социальных макропроцессов.
Одним из следствий подобного самоограничения исследовательской перспективы являлась склонность историков к однозначным — хотя и прямо противоположным — выводам об исходе борьбы большевиков с «опиумом народа». Если западная и церковная историографии приходили к заключению о фактическом поражении новых властителей, несмотря на их формальную, организационную победу, то советские авторы констатировали необратимое понижение симпатий населения к церкви и очевидное размывание религиозных чувств под воздействием атеистической пропаганды. При этом за пределами внимания исследователей оставалась трансформация массовой религиозности под влиянием стремительно и радикально изменявшихся на протяжении нескольких лет условий существования, а также ее региональные особенности. Более дифференцированный подход к пониманию религии в российском контексте, позволяющий преодолеть ограниченность дихотомической контроверзы «победа — поражение», наметился в историографии относительно недавно.[1704]
При изучении народной религиозности в рассматриваемый период следует учитывать, что внешние проявления набожности, к которым православное население всегда относилось с особой серьезностью, во время революции, гражданской войны и «военного коммунизма» были затруднены новыми обстоятельствами. В условиях дефицита самых необходимых продуктов и ухудшения качества питания трудно было соблюдать режим постов. Активное участие в церковных ритуалах было сковано риском навлечь гнев антирелигиозно настроенных властей и ограничено ослаблением материально-организационных возможностей и морального авторитета официальных религиозных институтов. Обстановка насилия и жестокости заставляла усомниться в незыблемости духовных нравственных предписаний.
Вместе с тем, народная вера сохраняла качество и функцию культурного кода, позволявшего интерпретировать непонятные события в привычных категориях, определявшего поведение в неясной или сомнительной ситуации. Даже такое, безусловно греховное с точки зрения религии, явление, как каннибализм, несло определенные следы народной набожности. Известны отдельные случаи, когда при похищении человеческого трупа из церковного ледника или импровизированного сельского морга с целью употребления в пищу человеческого мяса во время массового голода 1921-1922 гг. людоеды отсекали и оставляли голову.[1705] Для измученных хроническим голоданием людей это была непростая процедура. К тому же повышался риск быть застигнутыми на месте преступления. Возможно, этот акт был обусловлен желанием оставить жертве возможность захоронения по религиозному обряду и не в безымянной могиле, так как погребение не по ритуалу и в могиле, которую не смогут навещать близкие, воспринималось народным сознанием как самая страшная судьба.
1703
См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995; Geerz С. The Interpretation of Cultures. Selected Essayes. New York, 1973.
1704
См.: Luukkanen A. The Party in Unbelief. The Religions Policy of the Bolshevik Party. 1917-1929. Helsinki, 1994; Plaggenborg S. Revolutionskultur. Menschenbilder und kulturelle Praxis in Sowjetrussland zwischen Oktoberrevolution und Stalinismirs. Koln; Weimar, Wien, 1996; Young G. Power and the sacred in revolutionary Russia: religious activists in the village. 1997; Koslowski P. (Hrsg.) Religionspolitik zwischen Casaropapismus und Atheismus: Staat und Kirche in Russland von 1825 bis zum Ende der Sowjetunion. Munchen, 1999.