Изменение внешних условий обусловило деформацию отдельных компонентов народной веры. В связи со спровоцированным революцией ростом самостоятельности церковных общин и утратой православной церковью возможности влиять на народную религиозность в последней заметно прибывала роль суеверий, особенно в связи с засухой и неурожаем в 1920 и 1921 г. Магическим практикам активно потакало новое, послереволюционное поколение малограмотных священников. Участились моления о дожде, которые в некоторых селах священники устраивали каждый вечер.[1706] Засуха интерпретировалась как результат безверия коммунистов — «...коммунисты в бога не верят, вот бог и не дает дождей».[1707] В селе Калмыково-Камышево Травянской волости Челябинского уезда местный священник так объяснил отсутствие осадков: «Это потому, что у нас на кладбище похоронен удавленник, его нужно либо вырыть, либо залить водой».[1708] Легковерные селяне охотно откликнулись на призыв пастыря: после богослужения они отправились на кладбище, ломом проделали в могиле дыру до самого гроба и вылили в нее 40 ведер воды.
Факты свидетельствуют, что православное население в годы революционных потрясений не утратило и прямой связи с церковью, которая стабильно поддерживалась пожилой и женской часть паствы. Широкие слои населения продолжали крестить детей, венчаться и отпевать покойников, причем сельские коммунисты и советские работники не составляли исключения.
Следует особо подчеркнуть, что видимое ослабление связей населения с церковью не было прямолинейным и необратимым процессом. На протяжении 1921-1922 гг. отмечена заметная волна нарастания симпатий к церкви. Наступление голодной катастрофы еще раз убедило сельское население в органическом единстве божественного и земного, природного и человеческого порядка. Голод стал восприниматься как наказание за грехи власти, и светские объяснения случившегося теряли силу убедительности. С весны 1921 г. органы политического слежения наблюдали участившиеся субботники по очистке церковных территорий, интенсивное посещение церкви, в котором участвовали не только рядовые крестьяне, но и служащие советских учреждений и сельская интеллигенция. Отмечались также охотные и успешные сборы паствой средств в пользу священника.[1709] В условиях, когда продукты питания становились все большим дефицитом и деревня не в силах была справиться с продналогом, Челябинская губчека констатировала: «Большая часть населения, особенно старые крестьяне и женщины, ходят к батюшке за советами, неся с собой яиц, масла, хлеба и другие продукты».[1710]
В конце 1921 - начале 1922 г. подъем народной набожности приобрел, по всей видимости, массовый характер. Во время проведения партийной чистки в сельской местности Челябинской губернии крестьяне целыми ячейками без тени сомнения писали в анкете, в графе о вероисповедании: «да, христианин», «вера в Бога».[1711] В Оренбургской губернии весной 1922 г. были обнаружены многочисленные факты самочинного введения в сельских школах преподавания вероучения.[1712] Волнообразный характер интенсивности религиозных чувств свидетельствует об их живучести и сигнализирует функциональную значимость религиозности за пределами собственно церковной жизни.
Религиозные образцы толкования действительности и поведенческие матрицы составляли своеобразный культурный каркас простонародной жизни, основу самоидентификации и ориентации в окружающем, выполняя жизненно важные функции. В этой связи сломать религиозные мифы, служившие фундаментом культуры крестьянства, казачества, большей части городского населения — включая внешне атеистическую часть «образованного общества» — было по меньшей мере затруднительно.
Более того: сакральная символика была мобилизована и населением, и властями для толкования новых явлений в светской жизни. Трансформация народной веры может быть описана как культурная модель «смешения языков»: как и прочие культурные феномены, привычные религиозные формы культуры не устарели или пришли в негодность, а начали функционировать в новой, необычной ситуации необычным образом.
Обращает на себя внимание тот факт, что апология революции в 1917 г. осуществлялась с привлечением религиозной символики. Революция, которую ждали в течение двух последних десятилетий, грянула, тем не менее, столь неожиданно, что ее исторические обоснования казались малоубедительными даже в образованных слоях населения. Устойчивой интерпретационной формулой стало отождествление революции с Пасхой — праздником, пронизанным идеей жертвенности и обновления. Челябинская газета «Союзная мысль» 2 апреля 1917 г., во время празднования православной Пасхи, обратилась к читателям следующим образом: