«События отрезали нас от всего мира. Мы живем, как на острове, среди волнующегося моря. Железная дорога должна была остановиться с той минуты, как большевистские эшелоны двинулись к Оренбургу. Почта и телеграф также не могут связать нас с окружающим миром, так как все телеграммы мы получали через Самару. Мы питаемся только слухами, и эти слухи доходят через случайных лиц, которым удается пробраться в Оренбург через линию военных действий».[1734]
С развитием гражданской войны и участившимися сменами режимов население окончательно запуталось в происходящем. Информация приходила в горнозаводскую и сельскую местность с опозданием и искажениями, вызванными ее эстафетной передачей понаслышке и крестьянскими перетолкованиями. Так, в Гороблагодатском горном округе Пермской губернии — одном из «медвежьих углов» Урала — население осенью 1918 г. было ни за, ни против Советов: поскольку агитаторы туда не наведывались, его обитатели почти через год после Октябрьской революции и четыре месяца после начала гражданской войны в регионе не знали, «почему война, что за Советская власть, что это за чехи...».[1735]
Окончание гражданской войны и установление советской власти на Урале не содействовали преодолению дефицита информации из-за организационной слабости и бедности новых государственных и партийных структур. В октябре 1919 г. уфимская пресса сообщала об одном из сел.
«С приходом Советской власти, кроме формы правления, село ни в чем не изменилось... [...] Много ходит беспокойных слухов по деревне, передается из уст в уста и тревожит темную душу: то хлеб вот приедут уберут весь, не заплатят, то в коммуну погонят силой работать на кого-то...».[1736]
Как следует из доклада Верхнеуральской ЧК за январь 1920 г., местный большевистский печатный орган — «Приуральская коммуна» — не мог издаваться за отсутствием бумаги: «из-за этого в городе ходят слухи один нелепее другого».[1737]
Однако в основе популярности слухов лежали другие, более глубинные причины, чем информационный вакуум. Явление, которое воспринималось трезвомыслящими современниками как своеобразная эпидемия безумия, имело на самом деле рациональные корни и важное социальное назначение.[1738]
Слух представляет собой неуловимое явление, ускользающее от точных дефиниций и отмеченное печатью недоверия, рождаемого его недостоверностью. Пересекаясь с такими разнокачественными продуктами и носителями коммуникации, как сплетня, непроверенная информация, клевета, фальсификация и средство массовой информации, слух не совпадает с ними. Автор недавнего и, насколько мне известно, первого систематического культурно-исторического исследования слуха Х.-Й. Нойбауер предложил определение, позволяющее очертить контуры этого феномена:
«Слухи парадоксальны; они образуют общественное мнение и одновременно представляют его. Кто их упоминает, одновременно имеет в виду новость и средство информации, послание и посланца. Этому соответствует мое определение слуха: я понимаю под ним прежде всего то, что обозначают этим словом, то есть исторически изменчивую традицию, которая может подразумевать совершенно различные феномены. Помимо этого, "слух" является информацией, актуально курсирующей в группе посредством молвы или родственных форм коммуникации; слух — это не то, о чем все говорят, а то, о чем говорят, что об этом все говорят. Слухи — это цитаты с купюрой. Остается неопределенным, кого они цитируют; того, кто в них говорит, не знает никто».[1739]
Слух как феномен культуры многолик, а его функции многообразны и нуждаются в пристальном внимании исследователей. Пренебрежительное отношение к нему ничем не оправдано и отражает высокомерие современного человека, воспитанного в рациональной традиции XIX в. Слух оперативно реагирует на происходящее вокруг и, вместе с тем, оказывает влияние на него, рождая неожиданные настроения и поступки. Он сигнализирует о поворотах в массовом сознании и обусловливает их. Он является средством истолкования, критики и сопротивления.
В революционной России, слух представлял собой не только эрзац информации о происходящем. В переходные периоды и в экстремальных ситуациях он отражает и формулирует многочисленные страхи, являясь первой ответной реакцией, началом процесса освобождения от них.[1740] Слух дает происходящему толкование, рождающее надежду и ожидание. Смысловой компонент слуха весомее самой информации, степень достоверности которой в этой связи второстепенна для ее потребителей. Самые нелепые слухи, слухи, сеявшие страх, подспудно несут надежду.
1738
Информационно насыщенная работа И.В. Побережникова о слухах, циркулировавших на Урале и в Сибири в XVIII-XIX вв., интерпретирует их преимущественно как эрзац информации. См.: Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции (по материалам восточных регионов России в XVIII-XIX вв.). Екатеринбург, 1995.