«...уфимец сыт, спокоен, гуляет по Успенской улице, пользуясь чудесной весенней погодой, заходит в рестораны, кафе, театры, тратя бешенные деньги...[...]
Какие же еще нужны эксперименты для обывателя, чтобы превратить его в гражданина, чтобы дать ему возможность ясно осознать себя сыном великой Родины, единой России, понять свои задачи гражданина и бросить навсегда эгоистичные, узкие навыки и мысли обывателя?»[1838]
Представители большевистского режима всех уровней также непрестанно раздраженно констатировали преобладание узкоэгоистических, «шкурных» мотивов в поведении не только крестьянина и городского обывателя, но и социальной основы «диктатуры пролетариата» — рабочих.
Пробывший с 31 октября по 5 ноября 1918 г. в одной из волостей Осинского уезда Пермской губернии большевистский агитатор отмечал равнодушие местного населения к окружающему, видя, правда, в этом благоприятное условие для перспектив строительства социализма:
«...тут чувствуется забитость и бессознательное повиновение всем приказам вооруженного человека.
Деревенский мужик указанной местности еще не очнулся и движется, как заведенный автомат, весь измазганный и изорванный тем положением, в котором он находится, он как будто не видит и не ощущает всего того, что кругом его происходит. На мой взгляд, ему безразлично, кто бы его не вел, кто бы его не толкал...
Идеи же социализма ему неведомы и нужна громадная работа, чтобы открыть ему голову для проникновения туда светлого луча социализма. Если в скором будущем будет проводиться социализм, то в этой местности нужно сознаться, что сознательности ждать не придется, а можно будет провести его без особого затруднения принудительно».[1839]
Приведенное высказывание позволяет заглянуть в глубинный пласт мотивов, которые обусловливали сдержанность населения в отношении какого бы то ни было режима. Желание спасти свою жизнь заставляло безропотно повиноваться любым «приказам вооруженного человека». Однако это повиновение в конце 1918 г. (и в последующие годы), в отличие от весны 1917 г., не могло быть искренним и напоминало скорее механическую реакцию автомата, чем осмысленное действие.
К тому же в проявлении лояльности к режиму нужно было соблюдать меру. Добровольное и рьяное сотрудничество с властями могло иметь опасные последствия. В прочность того или иного «порядка» верилось с трудом. Как показывал опыт, вслед за сменами режимов их активные сторонники оказывались жертвами репрессий. Следовательно, во имя собственной безопасности стоило проявлять осторожность в выражении симпатий или антипатий к режимам бывшим, настоящим и потенциальным.
По мере одичания быта жители региона все более склонялись к выжидательной позиции: беду нельзя было остановить, ее следовало переждать. Недоверие к власти объясняет преобладание «незаконных», с точки зрения правящих режимов, техник приспособления к окружающим условиям.
«Криминализации» поведения содействовала сама слабость властных структур. Характеристика советской власти, данная современницей российской революции, распространима на любой из режимов, возникших на Урале в 1917-1919 гг.: «Одно счастье в Советской России, что среди множества декретов и самых нелепых приказов, никогда правая рука не знает, что делает левая, поэтому эти дикие приказы удается иногда миновать».[1840] К тому же в обстановке нараставшей нищеты мотив выживания отодвигал и парализовал все стимулы к социально одобряемому поведению. Правдивость, честность, законопослушание становились дорогой на кладбище — «лояльные граждане умирают от питания по карточке».[1841]
Настороженное отношение населения к власти отнюдь не противоречит интенсивному притоку добровольцев на замещение бесчисленных вакансий в новых властных структурах. Было бы, однако, верхом легкомыслия объяснять популярность государственной службы исключительно мотивом сознательного служения новым порядкам, ростом «классового сознания» или «гражданственности». О том, что при поступлении на работу в государственные органы зачастую преследовались личные интересы, свидетельствуют многочисленные сведения о проникновении в официальные структуры людей с «неподходящим» прошлым. Так, в середине марта 1917 г. Вятский исполком арестовал председателя Ижевского Совета рабочих депутатов Ф.С. Мерзлякова, который был уличен и сознался в агентурной службе (под кличкой «Иванов») местному филиалу департамента полиции с 1911 г.[1842] На протяжении 1918-1920 гг. уральская пресса и информационные материалы органов политического наблюдения были полны разоблачений бывших полицейских, урядников, милиционеров, добровольцев «красной» и «белой» армий, торговцев и других лиц, нежелательных для существовавшей в тот момент власти, перешедших со службы враждебным ей режимам.[1843] Подобные случаи были особенно распространены в сельской и горнозаводской местности, куда скрывались от посторонних глаз, обзаведясь подходящей легендой, многие «бывшие» и где дефицит в служащих в новые учреждения был особенно острым.
1840
Бруцкус Э.О. «Ну, полно мне загадывать о ходе истории...» (из «Дневника матери-хозяйки в годы революции в России») // Отечественная история. 1997. №3. С. 87.
1843
ОГАЧО. Ф. Р-10. Оп. 1. Д. 14. Л. 17; Ф. 77. Оп. 1. Д. 127. Л. 65об.; Д. 321. Л. 42, 106; СОЦДОО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 6. Л. 43; Советская правда. 1920. 20 мая, 4 июля; Деревенский коммунист. 1920. 25 нояб.; Известия (Пермь). 1918. 17 сент.; 1919. 24 сент.