Тем не менее, размах расхищения государственных средств его же представителями — служащими разных организаций и всех калибров — не убывал. Его не могли остановить ни репрессии, ни относительное улучшение материального положения отдельных слоев населения. Напротив: рождавшая социальную зависть непривычная пестрота материального положения в сочетании с въевшимся в кровь неуважением к чужой собственности провоцировали устойчивую тенденцию к беззастенчивому использованию государственного кармана в корыстных интересах.
Организационная и моральная доступность государственных материальных ресурсов позволяла одним — выжить, другим — процветать в условиях гуманитарной катастрофы, облегчая безудержное развитие еще одного и, видимо, самого массового источника существования в экстремальных условиях российской революции — так называемой «спекуляции».
Вопреки разбалансированию, а затем разрушению товарно-денежных отношений и гонению на товарооборот вне государственного сектора, годы революционных потрясений в России стали временем лихорадочной торговой активности населения, вынужденного взять в свои руки обеспечение себя самым необходимым. В условиях размывания рынка продовольствия и предметов массового спроса, обесценивания денег, нежизнеспособности централизованных распределительных систем, падения авторитета объятой хаосом власти волей-неволей к торговле обратились все слои населения — взрослые и дети, интеллигенты и обыватели, солдаты и рабочие, представители бывшей и новой элиты, горожане и сельские жители. Следствием этого стала невероятная пестрота по большей части непрофессионального рынка — «толчка», ставшего своеобразным символом революционной России и прекрасно описанного отечественной классикой:
«...он видел жавшихся на тротуаре худых, прилично одетых старух и стариков, стоявших немой укоризной мимоидущим, и безмолвно предлагавших на продажу что-нибудь такое, что никто не брал и никому не было нужно: искусственные цветы, круглые спиртовые кипятильники для кофе со стеклянной крышкой и свистком, вечерние туалеты из черного газа, мундиры упраздненных ведомств.
Публика попроще торговала вещами более насущными: колючими, быстро черствеющими горбушками черного пайкового хлеба, грязными, подмокшими огрызками сахара и перерезанными пополам через всю обертку пакетиками махорки в полосьмушки.
И по всему рынку шел в оборот какой-то неведомый хлам, который рос в цене по мере того, как обходил все руки».[1989]
Образ бестолковой толкучей суеты и торговли «неведомым хламом» как один из ликов «разрухи» не приложим, однако, в равной степени ко всему периоду революционных потрясений и всем пространствам бывшей империи. В большей степени он типичен для российских столиц и крупных городов в эпоху «военного коммунизма». Торговое предпринимательство населения дифференцировалось в зависимости от региона, правящего режима и претерпело в годы революции, гражданской войны, «военного коммунизма» и начала «новой экономической политики» существенную эволюцию.
Урал оказался ареной массового продуктового ажиотажа лишь осенью 1917 г., который был к тому же рожден продовольственными трудностями не в самом регионе, а в соседнем с ним Поволжье. До этого, еще с предреволюционных времен, уральская пресса жаловалась на рост цен на продукты, предметы первой необходимости, жилье. Все эти неудобства связывались с целенаправленной деятельностью «спекулянтов» — сознательно придерживающих товары торговцев и играющих на повышение цен перекупщиков. Полиция, а затем милиция, представители КОБов и Советов в 1917 г. усиленно охотились на «спекулянтов» хлебом, сахаром, самогоном, не в силах остановить ни рост цен, ни обострение дефицитов, ни подпольное изготовления спиртного и распространение пьянства. Однако до осени 1917 г. развитие «спекуляции» сдерживалось относительной насыщенностью рынка и свободной торговлей, контролирующей активностью жителей и моральным неприятием этого явления в широких слоях населения. Термин «спекуляция» использовался как синоним «наживы» и нес негативную оценочную нагрузку.
Серьезные продовольственные трудности Уральский регион начал испытывать в октябре-ноябре 1917 г., впервые столкнувшись с массовым «паломничеством» мешочников из центральных и поволжских губерний. Делегаты от селений и организаций, запасшись удостоверениями от продовольственных комитетов, ехали «зайцем» на Южный Урал за две-три тысячи верст из мест, где в это время выдавалась жалкая месячная норма в размере от 4,5 до 15 фунтов, а вольная цена муки колебалась от 30 до 70 р. — в два-четыре с половиной раза дороже, чем, например, в Челябинском уезде после ее вздорожания под давлением ажиотажного спроса мешочников. В конце октября - начале ноября от 10 до 15 тыс. ходоков-«спекулянтов» наводнили Челябинский уезд, вывозя ежедневно до семи тысяч пудов хлеба. К середине ноября хлебные запасы уезда сократились до 0,5-1 млн. пудов, что вызвало резкий — в полтора-два с половиной раза — скачок цен на местных рынках. Мешочники захватывали пустые товарные и классные вагоны, заготовленные под наряды продовольственного комитета. Купив пассажирские билеты, мешочники грузили до тысячи пудов зерна в вагоны, а сами устраивались на крышах, самочинно прицепляли вагоны к первым проходящим поездам и насильно отправляли их в западном направлении. Многие, продав партию зерна в близлежащем Златоустовском уезде, тут же отправлялись назад. Бум мешочничества захватил в ноябре 1917 г. и Вятскую губернию: ходоки двинулись по Казанской железной дороге. Ни станционные служащие, ни милиция не в состоянии были справиться с этим потоком.[1990]
1990
Вятская мысль. 1917. 24 нояб.; Народная свобода. 1917. 12 нояб.; Народовластие. 1917 (б/д). №17. С. 18; Южный Урал. 1917. 19 нояб.