Дезертирство оставалось хроническим явлением и в 1921 г. В Пермской губернии в начале года небольшие группы дезертиров имелись во всех уездах, а весной бегство из армии приобрело массовый характер из-за недостаточного питания. Из воинских частей глазовского гарнизона летом 1921 г. в лесах скрывалось 2-3% военнослужащих. Сформированные из дезертиров мелкие шайки нападали на крестьян в Курганском уезде. Выловить их было сложно: надежным укрытием для них служили сосновые боры.[2059]
В новую фазу уголовная преступность на Урале вступила весной 1921 г., когда неурожай и отсутствие запасов продовольствия сделали перспективу выживания весьма проблематичной. В деревнях резко стали распространяться кражи продуктов и скота. Чекистская сводка за сентябрь 1921 г. по Троицкому уезду констатировала:
«За последнее время участились случаи краж. В уезде крадется скот, который похитителями убивается на мясо, в краже принимают участие даже женщины, которые производя кражу группами, ...группы организованы по три-пять человек, на местах с таковыми производят расправы вплоть до самосудов, в которых участвуют и коммунисты. [...] Есть случаи участия в кражах коммунистов, все кражи производятся на почве голода».[2060]
В ноябре 1921 г. о положении объятого голодом Миасского уезда челябинские чекисты сообщали: «Запасы хлеба и суррогатов приходят к концу, и население вступает в решительную борьбу за существование, не останавливаясь перед грабежами, насилием и воровством».[2061]
В городах процветали квартирные кражи. Их исполнителями чаще всего становились голодные дети.[2062] Телеграфная сводка Уфимской губчека, датированная началом 1922 г., лаконично описала специфику преступности в городах и сельской местности губернии:
«На почве голода на местах увеличиваются грабежи, очень часто связанные с убийствами. Крадут скот, хлеб, овощи, одежду и т.д. В г. Уфе учащаются случаи ночных и дневных грабежей из квартир и раздевания граждан по вечерам на улицах города».[2063]
«Решительная борьба за существование» приобрела в первое полугодие 1922 г. невиданный размах и наиболее отталкивающие формы, вызвав со стороны властей ужесточение мер по пресечению уголовных преступлений. Обзор-бюллетень №1 Челябинской губчека за 1-15 января 1922 г. комментировал их следующим образом:
«В голодающих районах сильно развивается уголовный бандитизм. Губрозыск и губмилиция в некоторых районах не в состоянии бороться с волной уголовного бандитизма. В целях решительной борьбы губисполком своим протоколом от 14 января за №5 постановил:
Все дела о кражах, как с применением насилия, так и без такового, будут изъяты из общей подсудности и направляться в высшее отделение губревтрибунала с целью применения к ворам-рецидивистам высшей меры наказания; все лица, участвующие в вооруженных нападениях и ограблениях, оказывающие малейшее сопротивление при задержании, будут расстреливаться агентами губрозыска, милиции и губчека на месте, без всякого следствия».[2064]
Чрезвычайные меры были, однако, бессильны: лишение источников существования все большей части населения продолжало раскручивать маховик уголовщины. В цитированном выше обзоре-бюллетене Челябинской губернской ЧК сообщалось: «...наблюдаются такие случаи, рабочий бросает семью на произвол судьбы, убегая неизвестно куда, также наблюдаются со стороны безработных убийства и грабежи на почве борьбы за существование».[2065]
По мере обострения голода кражи в деревне распространялись все шире. В горнозаводской зоне вырезались целые семьи с детьми, проезд по грунтовым дорогам считался опасным из-за непрекращающихся нападений.[2066] Объектами краж стали не только живые, но и мертвые. С застигнутых голодной смертью на сельских дорогах и городских улицах снимали одежду и обувь. Из Екатеринбургского уезда летом 1922 г. сообщали:
«У одного крестьянина издохла на работе лошадь. Он стал снимать с нее шкуру. Помер сам. Когда пришли домашние, кто-то уже успел украсть половину лошади».[2067]
Когда жертвы массового голода были наконец погребены, мародерство перенеслось на кладбища. Так, в октябре 1922 г. в Оренбурге был выкопан и обворован труп нотариуса П.А. Мокшанцева.[2068]
Летом 1922 г., когда в деревне красть уже было нечего, на полях стали воровать недозревшие плоды чужих трудов:
2059
Там же. Оп. 2. Д. 45. Л. 69; 100об.; ОГАЧО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 344. Л. 144об.; Стенная газета РОСТА (Вятка). 1920. 9 июля.