Конечно, противопоставление описанных выше моделей выживания формам социального протеста имеет относительный характер. И то, и другое провоцировалось одними и теми же обстоятельствами резкого ухудшения условий существования и в этой связи может быть отнесено к формам сопротивления с различной степенью «героизма»:
«Обман и нарушение правил при обращении с товарами и деньгами принципиально не отличаются от других форм неповиновения и преступности в эпоху пауперизма, таким, например, как самовольная порубка леса, незаконная охота на дичь или разграбление мельниц и булочных, лавок и складов в то время (имеется в виду Европа XVIII-XIX вв. — И.Н.). Разумеется, мошенничество, попытки обвести других вокруг пальца были широко распространены и в среде "маленьких людей". В отличие от порубки и охоты, направленных против собственности богатых,они представляют собой повседневную, менее героическую форму социального протеста, которая нацелена прежде всего против "отношений"».[2083]
Многое свидетельствует о том, что основная тенденция эволюции форм неповиновения в революционной России состояла в сокращении форм открытого протеста, в их замещении повседневными и менее радикальными нарушениями порядка.
Социальный протест в русской революции может быть описан в категориях «моральной экономии» Э.П. Томпсона, в последние годы трактуемой скорее не как замкнутый комплекс анти капиталистических убеждений социальных низов, а как сумма их прагматических действий, направленных на корректировку, а не на уничтожение существующего (или складывающегося) порядка путем достижения компромисса.[2084] Протестовавшие действовали не под влиянием аффекта или умопомрачения. Ими двигало убеждение в законности своих действий, обосновываемых ссылками на моральные нормы и обычай. Их поведение учитывало конкретную ситуацию и конъюнктуру.
Эти качества были присущи городским продовольственным волнениям 1917 г. — самочинным обыскам торговцев, беспорядкам на рынках и в «хвостах» у продовольственных лавок, разграблениям товаров или насильственной продаже их по пониженным ценам, расправам с представителями продовольственных служб и погромам казенных винных складов. Наряду с солдатами гарнизонов, их активными участниками являлись женщины, повышенная роль которых в продовольственных беспорядках вытекала из их повседневного опыта и является одной из характерных черт европейского социального протеста в XVII-XIX вв.[2085] Однако по мере установления военизированного порядка в городах и ужесточения штрафных санкций против участников беспорядков горожане все более склонялись к выживанию с помощью индивидуальных и не афишируемых действий в обход закона.
Рабочий протест на Урале — в регионе, пребывавшем с пореформенного времени в состоянии хронического хозяйственного кризиса — сложно типизировать как проявление «сознательной классовой борьбы» (в большевистском смысле) и в отношении дореволюционного периода. Для уральского рабочего движения были типичны прошения, жалобы на недостаток работ и притеснения администрации, выдвижение аграрных требований, длительные тяжбы с заводами, захваты земель и лесов, конфликты без оставления работ, террористические акты. Сами забастовки были насыщены раннеиндустриальной архаикой — причинением ущерба заводскому оборудованию, актами насилия над ненавистными представителями администрации и цехового персонала.[2086]
Тем не менее, уральский материал косвенно подтверждает тезис о сочетании в российском рабочем движении иррационально «темного протеста» с точным расчетом и здравым смыслом.[2087] Активность рабочих акций зависела от состояния хозяйственной конъюнктуры и, следовательно, шансов на успех, и была интенсивной в регионах и на предприятиях с более высокой оплатой труда и меньшим риском потерять рабочее место. Неэффективность стачечной борьбы в охваченном затяжной промышленной депрессией регионе объясняет ее спад после революции 1905-1907 гг. Стачки на Урале в межреволюционный период вытеснялись прошениями, ходатайствами и переговорами без остановки работ.
Запаздывающий и сдержанный, по сравнению с Европейской Россией, поступательный рост количества стачек в 1917 г. (с 4 в марте-апреле до 200 в июле-октябре[2088]) провоцировался не только ухудшением материального положения уральских рабочих и служащих, но и нарастанием тревоги по поводу происходящих и предстоящих событий, грозящих потерей рабочего места в связи с начавшимся закрытием заводов. Действия рабочих были все более нацелены не на успешные переговоры с администрацией, а на изгнание последней, что позволительно интерпретировать как модификацию дореволюционной и архаичной по характеру захватной тактики. Н.К. Лисовский еще в 60-е гг. обратил внимание на малочисленность стачек на крупных предприятиях, над которыми в большей степени довлела угроза локаута и которые в первую очередь становились объектом внимания самодеятельного и стихийного рабочего контроля: «Главной особенностью стачечного движения на Урале в период подготовки социалистической революции является то, что оно развертывалось в основном на мелких предприятиях, а также среди служащих».[2089]
2083
Rohrbacher S., Schmidt M. Judenbilder. Kulturgeschichte antijudischer Mythen und antisemitischer Vorurteile. Hamburg, 1991. S. 127.
2084
Cm.: Thompson E.P. The Moral Economy of the English Crowd in the 18th Century // Past and Present. 1971. P. 76-136; Bohstedt J. Moralische Okonomie und historischer Kontext // Gailus M., Volkmann H. (Hg.) Der Kampf um das tagliche Brot: Nahrungsmangel, Versorgungspolitik und Protest 1770-1990. Berlin, 1994. S. 27-51.
2085
О месте и роли женщин в продовольственных волнениях в Европе XIX в. см.: Lipp С. Frauenspezifische Partizipation an Hungerunruhen des 19. Jahrhunderts. Uberlegungen zu strukturellen Differenzen im Protestverhalten // Gailus M., Volkmann H. (Hg.) Der Kampf um das tagliche Brot. S. 200-213.
2086
Подробнее см.: Нарский И.В. Русская провинциальная партийность: политические объединения на Урале до 1917 г. (к вопросу о демократической традиции в России). Челябинск, 1995. Ч. 2. С. 218-233.
2087
Подробнее см.: Altrichter Н. Russland 1917: ein Land auf der Suche nach sich selbst. Paderborn; Munchen; Wien; Zurich, 1997. S. 291-297.