2. Требуем немедленного снятия с комиссаров кожаных курток и фуражек и употреблять их для обуви. [...]
4. Требуем, чтобы все комиссары и служащие советских учреждений пользовались такими же пайками, какими довольствуются рабочие, чтобы не было чиновничества и не пользовались никакими привилегиями. [...]
11. Требуем отмены взыскания за проведенное время по приисканию продуктов рабочими».[2093]
После ликвидации антибольшевистского режима на Урале поводов для недовольства у рабочих прибавилось, но организация забастовок стала значительно опаснее. Проведение стачек квалифицировалось как трудовое дезертирство и «контрреволюция», что ставило рабочих в весьма затруднительное положение. В декабре 1920 г. общее собрание работников пимокатной мастерской в Барнауле, входившем тогда в состав гигантской Челябинской губернии, приняло резолюцию, в которой крайне осторожно ставился вопрос о возможных мерах давления на начальство («...после всех вышеизложенных пунктов возможно, что нам придется объявить забастовку»). Характерно, что, предвидя опасность применения силы к бастующим, авторы резолюции посчитали необходимым обратиться в ней к красноармейцам: «...когда будет предъявлено требование, то факт, что стоящие у власти закричат, что мы делаем контрреволюционное выступление и могут вызвать вооруженную силу, и может получиться недоразумение».[2094]
Несмотря на риск обвинения в «контрреволюции», уральские рабочие и в период «военного коммунизма» в крайних обстоятельствах прибегали к стачкам. Поводом для них служили невыплата зарплаты, невыдача или сокращение пайка, задержка или несправедливое распределение премии, недостаток прозодежды, объявление сверхурочных работ.[2095] Массовый преждевременный уход с работы или невыход на нее, как правило, случался стихийно, без предварительной договоренности. Там, где замечались признаки организованной подготовки, зачинщики арестовывались и препровождались в ЧК.
Те же мотивы преждевременного ухода с работы, формального выхода на работу или объявления забастовки фигурировали и в первые полтора года НЭПа: рабочие протестовали против невыдачи пайка, жалованья, одежды, обуви, премии, против грубого обращения, заявляли о невозможности трудиться по причине голода.[2096] Условия их труда и в конце 1922 г. мало чем отличались от убогого «военно-коммунистического» существования. Рабочие Южного Урала в первой половине 1922 г. получали менее 50% необходимого продовольствия. Питание суррогатами хлеба вызывало голодные обмороки. Не хватало денежных знаков для оплаты их труда.[2097] В обзоре-бюллетене Челябинского губотдела ГПУ за октябрь 1922 г. положение рабочих стекольного завода рисовалось в самых мрачных тонах:
«Губсоюз дензнаками рабочих не удовлетворяет, предлагает брать товар в лавках в счет заработной платы, в то [же] время расценивая этот товар, худший по качеству, дороже рыночных цен. [...] Охрана труда отсутствует. Культпросветработы нет. Условия жизни рабочих скверные, живут в общежитии, где наблюдается грязь, спят на нарах».[2098]
Горькая жизнь последних лет сделала рабочих менее притязательными и более покладистыми. Сломить намерение бастовать можно было угрозой обвинения в трудовом дезертирстве, выдачей пайка, выплатой или обещанием выплаты жалованья. В ряде случаев возникали проблемы при выборах в стачечный комитет, который приходилось комплектовать чуть ли не насильно — люди боялись ареста. Тем не менее, в поведении уральских рабочих в начале НЭПа без труда читаются отголоски старых, дореволюционных, характерных в этом регионе форм протеста. Известны случаи угрозы порчей оборудования, вплоть до остановки доменных печей, фактического захвата предприятий (итальянские забастовки), требования смены мастера с угрозой в противном случае убить его.[2099]
Скандальность самого факта протеста со стороны номинального создателя «диктатуры пролетариата» заставляла власти выходить из неудобного положения с помощью не только репрессивных мероприятий, но и удовлетворения скромных запросов рабочих. Если шансы на успех рабочих стачек в этой связи были относительно высоки, то попытки использовать этот инструмент улучшения материальных условий другими слоями населения трактовались исключительно как преступление и карались беспощадно. Так случилось, например, в октябре 1921 г. со служащими резервной пешей роты при Челябинской горуездной милиции, которые подали заявление об отказе от несения карательной службы, указав, что «они разуты, раздеты и что в морозы могут попасть не домой, а скорее на тот свет». В конце декабря 1921 г. губернский революционный трибунал признал 46 милиционеров виновными в саботаже и осудил их на тюремное заключение или пребывание в концлагере сроком от года до четырех лет.[2100]
2095
ГАРФ. Ф. 5469. Оп. 4. Д. 52. Л. 63; ОГАЧО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 127. Л. 35, 51, 58об.; Д. 344. Л. 25об.; ЦДООСО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 70. Л. 66, 111.
2096
ГАНИОПДПО. Ф. 557. Оп. 2. Д. 45. Л. 105об.; ЦГАОО РБ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 551. Л. 4; ЦДНИОО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 22. Л. 40; Д. 234. Л. 80; ОГАЧО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 321. Л. 85; Д. 344. Д. 82, 84об., 99 об., 132; Д. 449. Л. 174, 118; Д. 504. Л. 73.