Еще более проблематичной, чем успешное лечение, была социальная реабилитация оставшихся без опеки детей, обираемых приютским персоналом и воспитываемых в условиях крайней нищеты и антисанитарии. В мае 1918 г. организованный Вятским губздравотделом осмотр «Дома нищих» обнаружил следующее:
«Жилое помещение, состоящее из двух этажей и служащее общежитием для шестидесяти трех детей обоего пола, в нижнем этаже крайне загрязнено, деревянный пол спален и др[угие] комнаты покрыты толстым слоем грязи и пыли. На стенах — следы сырости. Стены спален испещрены следами раздавленных клопов и грязью.
Постели покрыты в некоторых случаях грязными лохмотьями, в некоторых — грязными тюфяками, из которых сыплется прогнившее мочало. Грязные лохмотья и старая обувь валяются под кроватями. Умывальники не устроены. Воздух в помещениях спален смрадный. У воспитанников нет запасных комплектов носильного и постельного белья. Больные не приняты в больницу, однако опасные для окружающих находятся в общих спальнях и лишены правильной медицинской помощи».[2166]
Нищенское состояние детских учреждений растянулось на годы. Так, обследование челябинского приюта им. Я.М. Свердлова в апреле 1920 г. показало нехватку постельного и отсутствие носильного белья, вследствие чего дети выходили на улицу в простынях. За неимением школьных принадлежностей учебные занятия не проводились. Не имея чайной посуды, дети хлебали чай ложками из столовых мисок. Ложек тоже не хватало, и чаепитие осуществлялось по очереди. Воспитанники страдали чесоткой и глазными болезнями. Отдел народного образования отказывал учительницам во всех ходатайствах, в том числе в выдаче шпагата для изготовления детьми плетеной обуви.[2167]
В начале сентября 1920 г. из Перми было отправлено проникнутое отчаянием письмо, отражающее жизнь в приюте:
«Дорогие родители. Я не знаю, как вырваться домой из приюта. Очень голодно. Дают паек: утром чай и кусок хлеба 1/2 фун[та]. В обед суп из собачьего мяса. Ужин: тухлое яйцо и молока пол-чайной чашки. Как только получите письмо, пошлите телеграмму, что нужен на полевые работы, так как работать некому, и меня отпустят».[2168]
Поворот к НЭПу не исправил положение дел в детских приютах. В отчете Оренбургской губернской РКИ за 1921 г. сообщалось:
«При обследовании детских домов выяснено, что большинство из занимаемых ими помещений не удовлетворяет своему назначению: не отремонтировано, не обставлено необходимой мебелью, плохо снабжается дровами, почему температура в них очень низкая (до 3° по Реомюру), уборные отсутствуют, а если в некоторых и есть, то не оборудованы, почему дети отправляют свои естественные потребности самым примитивным способом — в горшки или прямо на дворе».[2169]
Год спустя, осенью 1922 г., перемен к лучшему по-прежнему не ощущалось. Детский дом №3 на Челябинских угольных копях пребывал в ужасном состоянии, дети валялись на грязном полу, одетые в рваное белье.[2170]
Впрочем, к этому времени «разруха» лишила возможности полноценно учиться все категории подрастающего поколения. В докладе о результатах обследования школьного дела в Челябинской губернии накануне 1922/23 учебного года состояние школьного оборудования характеризовалось так:
«...парты и столы пришли в ветхость, расшатались, скрипят, краска с них слезла, доски, боковые поверхности испещрены вырезанными инициалами, словами, фигурами; в помещениях для уч[ащихся] старших возрастов стоят парты, за которые с трудом можно влезть, и о письме, рисовании, черчении за ними не может быть и речи».[2171]
Всеохватное распространение бытовой «разрухи», не пощадившей ни улицы и площади городов, ни интерьер частных жилищ и общественных зданий, ни систему бытового обслуживания, ни службы социальной помощи и социализации, заставляла население спешно приспосабливаться к новым, неблагоприятным для жизни условиям, сократить до минимума свои материальные потребности, зажать на максимально низком уровне социальные ожидания, сменить потребительские привычки на самые скромные. Скорость адаптации к новым условиям свидетельствует о том, что горожане скорее всего не «изобрели» новые потребительские стандарты, а воспользовались имевшимися у них перед глазами образцами поведения, жизнеспособными в обстановке социальных катаклизмов. Логично предположить, что объектом для подражания становились поведенческие коды более приспособленных к экстремальной обстановке социальных низов, представленных прежде всего широкими слоями российского крестьянства и генетически связанных с деревней горожан в первом поколении.