В обстановке хаоса власти и развала экономики, нагнетания террора и массовой маргинализации населения оказались востребованными доиндустриальные культурные «инстинкты» и образцы поведения. Жизнь в условиях непрерывной опасности, непрестанных и непонятных перемен не позволяла просчитывать перспективу, долговременно планировать свою деятельность и предугадывать ее последствия. Следовало полагаться на удачу и на себя. Массовый взрыв криминальных моделей поведения и форм выживания во время русской революции свидетельствует, помимо прочего, о понижении уровня дифференциации социальных функций — одного из показателей степени сложности общества. Практически каждый из «слабых мира сего» волей-неволей апробировал широкий спектр малопочтенных и рискованных способов выживания.[2326]
Не только поведение людей, но и толкование ими происходящего оказалось организованным на базе доиндустриальных кодов. В условиях неразвитости современных средств коммуникации и неубедительности светских интерпретаций окружающего значительно повысилась роль слухов и осмысления действительности в русле народной религиозности.
Короткий расцвет и распад большинства возникших в годы революции новых институтов и организаций отражал процесс «атомизации» общества, в котором, как подсказывал опыт, неразумно было надеяться на чью-либо помощь. Уравнение в бедности, нивелирование мотивов и культурных образцов поведения знаменовали распад автономных социальных групп, превращая общество в однородную, но упрямую массу, иммунизированную против попыток руководить ею.
Одновременно с «архаизацией» и «атомизацией» общества ценность личности и человеческой жизни падала с головокружительной скоростью. Обитание в экстремальной ситуации понижало чувствительность, приучало к эмоциональной черствости. Менялось отношение не только к жизни, но и к смерти. Перенасыщенность окружающей среды картинами гибели рождало потрясающее безразличие к ней. Невероятно распространенное осквернение могил врага или святых мощей также демонстрирует пугающие трансформации в отношении к смерти. В этом контексте иной, мрачноватый колорит приобретает природа героизма в годы гражданской войны. За многочисленными фактами героической самоотверженности и решительного самопожертвования скорее читается не «социалистическая сознательность» или «гражданская зрелость», а вытеснение разумного планирования своих действий аффектом и массовизация архаичного принципа растворения личности в коллективе, в сочетании с падением ценности человеческой, в том числе собственной жизни.
Стремительному распространению доиндустриальных культурных кодов и образцов поведения способствовала их укорененность в крестьянской среде, которая и стала, с пореформенных времен все шире расплескиваясь за пределы сельского мира, проводником «окультуривания» страны в деревенском, доиндустриальном духе. Культурными «достижениями» молодой Советской России стали самосуд и незаконное самоснабжение, враждебное — в духе доиндустриальной «моральной экономии» (Э.П. Томпсон) — отношение к собственности, нажитой не своими трудовыми усилиями, и презрение к умственному труду, как к бесполезной забаве. Вместе с тем, подарив городу доиндустриальные культурные установки и модели поведения, деревня тоже не выстояла в революции и вышла из катастрофы другой. Она сама оказалась объятой процессом «архаизации», отбросившей ее к палеолитической эпохе. Всеядность и каннибализм, убийство детей и вторгшихся в селение чужаков свидетельствовали о серьезных деформациях культурных ценностей и поведенческих стратегий.
Несмотря на разрушение материально-технических и организационных ресурсов общества, примитивная система культурно-психологического самоконтроля создавала ситуацию, которую, оперируя языком синергетики, можно описать как нарушение техно-гуманитарного равновесия. Государственные институты и оружие, предприятия и финансы оказались в руках людей, которые, пользуясь словами классика, «...вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор не совсем уверенно застегивают собственные штаны».[2327]
Было бы, однако, неуместным записывать российский цивилизационный откат в разряд исторических курьезов и ошибок истории или патетически воспевать его как движение по оригинальному русскому пути. Большинство коллизий российской революции имеет поразительно много общего с историей Европы в переходные периоды. Картины распада власти и произвол местных тиранов, буйство слухов и голода в революционной России словно бы списаны с европейских текстов, начиная с записей средневековых хронистов и заканчивая памфлетами эпохи Великой французской революции. Попытки властей принудительно регулировать цены на продукты и бережное пестование символов легитимности, массовые вспышки незаконных торговых и денежных операций и тяги к алкоголю, даже государственная пропаганда заменителей пищи и каннибализм на почве голода — все это Европа прошла относительно недавно, пережив последнюю полосу затяжной нестабильности в XVIII - первой половине XIX в.
2326
Не только природные и хозяйственные особенности Урала, но и политическая ситуация в регионе создавала режим наибольшего благоприятствования для расцвета многообразных способов выживания в катастрофе. Многократная смена и неустойчивость власти имели, наряду с повышением риска повседневной жизни, оборотную сторону: они содействовали более свободному экспериментированию «снизу» в поисках стратегий выживания. Урал превратился в настоящий испытательный полигон моделей борьбы за существование. Составляли ли поистине «энциклопедические» познания уральцев в этой сфере местную специфику, трудно сказать, не имея в распоряжении аналогичных исследований на материале других регионов России.