Существует и другая очевидная причина непопулярности в среде российских историков культурно-антропологического подхода к анализу исторических процессов — отставание историографии, особенно «отечественной истории», от западных стандартов, вследствие ее длительной самоизоляции и отсутствия живых профессиональных связей с коллегами за пределами коммунистического мира. Характеризуя положение исторических институтов РАН, Д. Гайер в середине 90-х гг. констатировал:
«Ограниченное пределами Российской Федерации планирование не подчинено более примату пятичленного учения о формациях и строгой заповеди партийности. Вместо этого предпринимаются попытки создать возможности для «разумного плюрализма» идей, теорий, методов. Тем не менее во многих головах еще продолжает сидеть старая аксиома, согласно которой историю нужно понимать как «объективный исторический процесс». Осознание того, что вопрос об истине в историческом исследовании связан с гносеологическим статусом историка, очень медленно завоевывает место. Искушения постструктурализма и постмодерна, не говоря уже о постистории, в новой России до сих пор едва достигли исторической элиты. Клиометрия, которая возникла еще при Брежневе, по сей день считается инновационным методом».[16]
Если на Западе представители социальной истории еще в 60-е-70-е гг. выступили с критикой сложившейся в 30-е гг. теории тоталитаризма, то российские историки восприняли ее как последнее слово науки с полувековым опозданием, а некоторые до сих пор оберегают ее от ревизии со стороны социально ориентированных исследователей.[17] Между тем, в течение последних полутора десятилетий XX в. в западной историографии произошел новый поворот, наиболее драматично протекавший в Германии:[18] на этот раз социальная история оказалась мишенью для критики со стороны поборников истории повседневности, обвинивших социальных историков в переоценке социальных макроструктур, недостаточном интересе к человеку и зависимости от европоцентристских ценностей «прогресса»: «Присутствующее в теориях модернизациях предположение, что будничный человек — ни что иное как марионетка действующих «сверху» личностей или сил, выпускает из виду потенциал сопротивляемости, скрывающийся в логике повседневности и являющийся, как правило, не столько потенциалом торможения, сколько силой, которая ставит на время и постепенными переходами смягчает жесткость неожиданных изменений, сглаживает острые углы».[19] Именно эта тенденция западной историографии и оставалась незамеченной большинством российских коллег.[20]
Впрочем, последний тезис может показаться излишне категоричным. Действительно, в 90-е гг. как в профессиональных журналах,[21] так и в периодических изданиях адресованных массовому читателю,[22] появились десятки статей, посвященных экстравагантным, с точки зрения «нормального» советского историка, темам предсоветского и советского прошлого, характерным именно для истории повседневности. Показательно, что в обоих случаях представлен примерно один и тот же, довольно узкий круг авторов. Количество монографий по российской истории XX в., выполненных по крайней мере отчасти в культурно-антропологическом ключе, пока еще можно пересчитать по пальцам.[23]
Наряду с публикациями, свидетельствующими о расширении и усложнении проблематики ранней советской истории,[24] увидели свет сборники материалов, представленных на научных конференциях 1994-1995 гг., специально посвященных поведению человека в переломные эпохи. Две из них были организованы Научным советом РАН «История революций в России» на базе проекта «Революция и человек», разработанного с целью стимулировать исследования революционных процессов с использованием подходов исторической антропологии.[25]
В то же время складывается впечатление, что история повседневности порой превратно толкуется российскими историками как некое бытописание, не претендующее на теоретическую утонченность. На одной из международных конференций середины 90-х гг. Л.В. Милов, выступая за развитие этого направления, обронил симптоматичную реплику:
16
Geyer D. Osteuropaische Geschichte und das Ende der kommunistischen Zeit. Heidelberg, 1996. S. 39-40.
17
См., напр.: Павлова И.В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг.: критика «ревизионистского подхода» // Отечественная история. 1998. №5. С. 107-122.
18
См.: Людтке А. Что такое история повседневности? Ее достижения и перспективы в Германии // Социальная история : ежегодник, 1998/99. М., 2000. С. 77-100.
19
Borscheid Р. Alltagsgeschichte — Modetorheit oder neues Tor zur Vergangenheit? // Schieder W., Sellin V. (Hg.) Sozialgeschichte in Deutschland: Entwicklungen und Perspektiven im internationalen Zusammenhang. Gottingen, 1987. S. 90.
20
Среди разрозненных статей, посвященных отдельным аспектам этого процесса, лишь в конце 90х гг. в России появились более основательные обзоры, рассматривающие его более систематично. См., напр.: Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории // Социальная история : ежегодник, 1997. М., 1998. С. 11-52; Социальная история : ежегодник, 1998/99. С. 7-38; она же. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998.
21
См., напр.: Лебина Н.Б. Теневые стороны жизни советского города 20-30-х гг. // Вопросы истории. 1994. №2. С. 30-42; Давыдов А.Ю. Мешочничество и советская продовольственная диктатура. 1918-1922 годы // Там же. 1994. №3. С. 42-52; Осокина Е.А. Люди и власть в условиях кризиса снабжения. 1939-1941 // Отечественная история. 1995. №3. С. 16-32; Сенявская Е.С. Человек на войне: опыт историко-психологической характеристики российского комбатанта // Там же. С. 7-16; Горинов М.М. Будни осажденной столицы: жизнь и настроения москвичей (1941-1942 гг.) // Там же. 1996. №3. С. 3-28; он же: Москва в двадцатых годах // Там же. №5. С. 3-17; Гимпельсон Г. Советские управленцы: политический и нравственный облик (1917-1920 гг.) // Там же. 1997. №5. С. 44-54; Зубкова Е.Ю. Мир мнений советского человека. 1945-1948 гг.: по материалам ЦК ВКП(б) // Там же. 1998. №3. С. 25-39; №4. С. 99-108; Журавлев С.В., Соколов А.К. Повседневная жизнь советских людей в 1930-е годы // Социальная история : ежегодник. 1997. С. 287-332; и др.
22
См., напр., публикации Т. Ивановой, В. Канищева, С. Кулешова, Н. Лебиной, Е. Осокиной, С. Павлюченкова, Л. Протасова, А. Рожкова в рубриках «Повседневность» и «Подробности» журнала «Родина» (1991. № 8-9; 1992. № 8-9; 1994. №7, 9; 1995. №1; 1997. №8, 9, 11) и в приложении «История» педагогической газеты «Первое сентября» (1998. №4, 26, 34).
23
См., напр,: Зубкова Е.Ю. Общество и реформы 1945-1964. М., 1993; Осокина Е.А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928-1935. М., 1993; она же: За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941. М., 1998; Лебина Н.Б., Шкаровский М.В. Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX - 40-е гг. XX в.). М., 1994; Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской истории. М., 1996; Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997; Булдаков В.П. Красная смута...; Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920-1930 годы. Спб., 1999; Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и гражданской войны. Спб., 2000; Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период первой мировой войны (1914 - март 1918). Екатеринбург, 2000.
24
См., напр.: Анатомия революции. 1917 г. в России: массы, партии, власть. Спб., 1994; Гражданская война в России: перекресток мнений. М., 1994; Российская повседневность 1921-1941: новые подходы. Спб., 1995; Судьбы российского крестьянства. М., 1996; и др.
25
См.: Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996; Революция и человек: быт, нравы, поведение. М.,1997.