«...от "массовой увлеченности" проблемами классовой борьбы, политической истории, отчасти экономической истории мы сразу же перешли к столь тонким материям как ментальность, психология масс и т.п. В то же время, так называемая история повседневности, история быта в широком смысле этого слова осталась в нашей историографии "белым пятном"».[26]
Вероятно, повседневная история видится, в таком случае, некоей модификацией краеведения, в котором высокий накал поискового пафоса, к сожалению, редко подкрепляется новизной интерпретации, вследствие чего оно в целом сохраняет теоретическую невинность и антикварный профиль. Этими качествами отмечены и многие публикации российских профессиональных историков, обращающихся к темам повседневности: часто они имеют информационный, но не интерпретационный характер. Не сложно обнаружить также, что большинство исследований советской повседневности посвящено времени становления и расцвета сталинизма — 20-м-40-м гг. Отчасти это можно объяснить тем, что этот период, дегероизированный в общественном сознании в годы перестройки, значительно легче поддается взгляду «снизу» и «изнутри», в то время как начало советской истории в большей мере остается «заповедником» героических мифов.[27]
Ограничиться подобным объяснением преимущественного интереса российских историков к повседневности сталинской эпохи было бы легкомысленно, поскольку аналогичное явление наблюдается и в западной историографии: повседневная история приживается среди специалистов по российскому прошлому неуверенно, локализуясь в основном в довоенном сталинизме.[28] Неожиданная смена перспективы в связи с крахом СССР, вызвавшая необходимость по новому взглянуть на его становление и развитие, и открытие российских архивов, сопровождавшееся чуть ли не ежедневным опубликованием новых источников, совпали с методической переориентацией россиеведения.[29] Оживленная дискуссия вокруг написанной в историко-культурном ракурсе книги С. Коткина о сталинизме как цивилизации свидетельствует о назревшей потребности в новых парадигмах. М. Хильдермайер, видный западногерманский эксперт по российской истории, знающий ситуацию, что называется, изнутри, так охарактеризовал ее:
«Интерес к сознанию и восприятию, который начал проявляться во "всеобщей истории" уже более чем десятилетие назад, достиг, с обычным запаздыванием, и нашу дисциплину. Этот поворот не в первую очередь коренился в новых обстоятельных взглядах, а был вызван привлечением новых источников и/или новой интерпретацией уже известных. Так возник конечный эффект, который следует понимать как суммарный результат развития нескольких различных явлений: мировоззренческо-политического спора об отношении к Советскому Союзу, столь же старого, как и последний; эпистемологически-интерпретационных последствий секулярного события недавнего прошлого и дальнейшего методико-теоретико-познавательного развития исторической науки. Все эти факторы соединялись и соединяются, как в точке пересечения, в концептуальных размышлениях о довоенном сталинизме».[30]
Усложнение проблематики наблюдается также в изучении революции и первых лет советской власти. Российская революция, убедительно интерпретированная с позиции социальной истории,[31] все в большей степени становится объектом истории культуры — в самом широком смысле слова — и локальной истории.[32]
Многие работы последних лет по истории революции и гражданской войны приближаются к истории повседневности постановкой вопросов; их авторов интересует восприятие населением происходивших событий и поведенческая реакция на них. Так, в Монографии В.Н. Бровкина гражданская война представлена как сложная совокупность конфликтов самосознания и самоидентификаций, в ходе которых население фактически не выбирало между «красными» и «белыми», а выступало в качестве автономной и анонимной третьей силы, в значительной степени определявшей ход и исход революции.[33] При этом — и здесь можно, вероятно, обнаружить отражение последней и, по-моему, самой глубинной причины слабых позиций повседневной истории в историографии, посвященной России 1917-1922 гг. — историк рассматривает гражданскую войну как «взаимодействие всех социальных групп, политических движений и партий».[34] Эта причина кроется, по всей видимости, в недооценке масштабов катастрофы, постигшей в то время население России — катастрофы, размеры которой превосходят силу воображения современного человека. Эта проблема является одной из центральных при изучении истории культуры России/СССР всего межвоенного периода, а в особенности — русской революции: «Вопрос заключается в том, как в этих условиях относительной неструктурированности государства, хозяйства, социальных отношений и связей, а также утраты общепринятой системы ценностей можно было бы рассматривать человеческое поведение и действие как структурированное».[35]
26
Ментальность и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). Материалы международной конференции. М., 1996. С.5.
27
Показательно, что автор современного исследования о «военном коммунизме», обнажая самые отталкивающие стороны русской революции, тоже не удержался от попытки ее героизации: «В обыденном представлении революция запечатлена чередой бедствий, хаосом власти, жертвами и лишениями для народа. Но в контексте эпохи революция — это проявление жизнеспособности нации, ее внутренней силы, а возникшая в ходе ее система военного коммунизма — демонстрация мобилизационной мощи национального государства. Не всем народам дано испытать революционный путь и проявить волю в преодолении застоя и разложения, пройти через лишения революционного периода к преобразованию жизни на новых началах» (Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России... С. 13).
28
См., напр.: Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilisation. Berkeley, 1995; Plaggenborg S. (Hg.) Stalinismus. Neue Forschungen und Konzepte. Berlin, 1998; Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: ordinary life in extraordinary time. New York; Oxford, 1999; Hildermeier M. (Hg.) Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung. Munchen, 1999.
29
Hildermeier M. Revision der Revision? Herrschaft, Anpassung und Glaube im Stalinismus // Hildermeier M. (Hg.) Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. S. 17-33.
31
См., напр.: Geyer D. Die Russische Revolution. Historische Probleme und Perspektive. 4. Aufl. Gottingen, 1985; Altrichter H. Staat und Revolution in Sowjetrussland 1917-1922/23. Darmstadt, 1981; Hildermeier M. Die russische Revolution 1905-1921. Frankfurt, M., 1989; Bonwetsch B. Die Russische Revolution 1917: Eine Sozialgeschichte von der Bauernbefreihung bis zur Oktoberumsturz. Darmstadt, 1991; и др.
32
См, напр.: Ferro М. La Revolution de 1917: la chute de tsarism et les origrnes d’Oktober. Paris, 1967; Radkey O.H. The Unknown Civil War in Soviet Russia: A Study of the Green Movement in the Tambov Region, 1920-1921. Stanford, 1976; Figes O. Peasant Russia, Civil War: The Wolga Countryside in Revolution. Oxford, 1985; Brovkin V.N. Behind the Front Lines of the Civil War: Political Parties and Social Movement in Russia, 1918-1922. Princeton, 1994; Figes O. A People’s tragedy. The Russian Revolution 1891-1924. London, 1996; Plaggenborg S. Revolutionskultur. Menschenbilder und kulturelle Praxis in Sowjetrussland zwischen Oktoberrevolution und Stalinismus. Koln; Weimar; Wien, 1996; Altrichter H. Rusland 1917: ein Land auf der Suche nach sich selbst. Paderborn; Munchen; Wien; Zurich, 1997; Brovkin V.N. (Ed.) The Bolsheviks in Russian Society. The Revolution and the Civil War. New Haven, 1997; Wood E.A. The Baba and the Comrade. Gender and Politics in Revolutionary Russia. Bloomington, 1997; Brovkin V.N. Russia after Lenin: Politics, Culture and Society. 1921-1929. London, 1998; Рейли Д. Саратов и губерния в 1917 г.: события, партии, люди. Саратов, 1994; он же: Политические судьбы российской губернии: 1917 год в Саратове. Саратов, 1995; и др. О предварительных итогах культурно-исторического исследования революционной России см.: Stadelmann М. Das revolutionare Rusland in der Neuen Kulturgeschichte. Erlangen; Jena, 1997.
33
Эта идея, весьма последовательно проведенная в книге американского историка, сама по себе не нова. Свердловский историограф О.А. Васьковский еще в 60-е гг. прямо связывал успех А.В. Колчака с антисоветскими настроениями крестьян. См.: Васьковский О.А. Проблематика истории гражданской войны на Урале // Вопросы истории гражданской войны на Урале. Ученые записки Уральского университета. 1967. Вып. 8.
35
Plaggenborg S. Grundprobleme der Kulturgeschichte der sowjetischen Zwischenkriegszeit // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 2000. №48. H. 1. S. 113.