Марья Михайловна, подавленная, растерянная, едва выговаривая, дала слово и ушла в свою комнату.
— Маруся, милая, он не виноват! Ну пойми же, как он может жениться на тебе? Ни у него никаких средств, ни у тебя! Ведь его жалованье — ce n'est pas de l'argent [18]! Он страшно любит тебя, если б ты видела, как он страдает! Но ведь это скандал! Твой муж придумал невозможную комбинацию! Это такой бессовестный человек.
Марья Михайловна вздрогнула.
— Я думаю, мы можем не говорить о нём!
— Как же не говорить, ведь он осрамил Nicolas! Со временем, ну там с годами, может быть вы как-нибудь и устроились бы, les faux mИnages так часто признаются светом, но теперь — этот развод, это смешное положение, Nicolas жених, чей? Ведь как хочешь, Маруся, а твой побег из дому не остался тайной, это страшно скомпрометировало Nicolas, все скажут, что твой муж приказал ему жениться на тебе. Ты ведь знаешь, Nicolas вызвал его на дуэль, но этот трус говорит, что приметь вызов только тогда, когда устроить тебя.
— Николай Александрович вызвал мужа на дуэль? Но ведь Иван Сергеевич бьёт птицу налету.
— Ты не бойся за Nicolas, этой дуэли вовсе не будет… Nicolas уехал…
— Что?
— Он взял командировку, уехал, нельзя же ему присутствовать при этом смешном разводе! Он просил меня передать тебе, что он страшно, страшно несчастлив, но жениться при этих условиях не может. Слушай, Маруся, будь благоразумна, помирись с твоим мужем, мне кажется, тебе так легко его снова окрутить.
— Уйди, уйди, ради Бога, уйдите! Оставьте!.. Оставьте!.. Оставьте меня!..
С Марьей Михайловной сделался страшный истерический припадок. Даша и мамка прибежали на помощь.
Ольга Александровна торопливо, с испуганным и брезгливым выражением лица, бежала домой. Всё, что случилось в этом доме, нарушало, по её мнению, все понятия о светском приличии.
Больную, надломленную Марусю вернувшаяся на неделю Анна Сергеевна увезла к себе в деревню. Как-то внезапно подкравшаяся весна шумела тёплым ветром, растряхивая почки в молодую липкую зелень. Солнце смеялось на небе, земля просыпалась, умытая дождём, и с каждым днём всё расцветало, всё наполнялось жизнью и силой.
Валя, увезённая с матерью в деревню, начинала свои первые самостоятельные шаги. Закинув головку, сверкая прорезавшимися зубёнками, она с отчаянной решимостью бросалась от кормилицы к матери и с хохотом падала головёнкой в её колени.
Прошло лето, заколосилась рожь, темнее стали вечера, длиннее ночи. Вот уже месяц каждое утро, смущённый надеждой, которую подало ему последнее письмо сестры, Иван Сергеевич входил в спальню жены и глядел на синий бархат письменного столика. И вот, через полгода, там снова лежал белый конверт. Как и тогда волнуясь, дрожащими руками он вынул письмо. Это было первое слово от жены за всё время разлуки, в течение которой он ни разу не видел её.
«Прости и приезжай, если можешь забыть. Я не лгала, когда говорила тебе, что любила. Маня».
Он схватил бланк и написал:
«Господь да благословит тебя. Сегодня выезжаю».
— Степан, на извозчике, быстро на телеграф! — и, оставшись один, он всплеснул руками. — Господи, Господи! Господи! — и других слов, другой молитвы не нашлось у этого человека.
Августовское солнце, точно отстаивая конец лета, жарко золотило всю комнату, громко заливались канарейки, а из угловых корзин любимые ландыши Маруси так и дышали ароматом.
1899