Еще одна любопытная биографическая деталь: в 1974 году уже признанный писатель, лауреат, живой классик французской литературы — одним словом, мэтр! — вступил в коммунистическую партию. Относиться к этому можно по-разному — особенно если вспомнить, что в ФКП тогда состояли и тот же Сартр, и Пикассо. Но в любом случае это обстоятельство явно способствовало тому, что почти все главные произведения писателя были изданы в СССР.
Последняя строка в биографии Робера Мёрля написана 28 марта 2004 года. В тот день знаменитый писатель скончался в своем доме под Парижем от сердечного приступа. Не дожив до столетнего юбилея четырех лет…
Что касается биографии литературной, то, кроме упомянутых выше реалистических романов «Уик-энд на берегу моря» (1949), «Смерть — мое ремесло» (1952), «Остров» (1962), Мёрль является еще автором шокирующего романа «За стеклом» (1970), написанного по горячим следам майской студенческой революции 1968-го. И еще полутора десятков книг, включая 13-томную историческую эпопею «Судьба Франции». В последней события национальной истории XVI–XVII веков описаны глазами главного героя — протестантского лекаря, ставшего шпионом.
Но читателя «Если», конечно же, интересуют прежде всего три фантастических романа Робера Мёрля.
К этому новому для себя жанру известный прозаик впервые обратился в 1967 году, опубликовав роман «Разумное животное», по которому позже был снят известный фильм «День дельфина» (надо сказать, имеющий мало общего с литературным первоисточником). Сам же роман стал, по сути, очередным антивоенным выступлением Робера Мёрля. Находясь под впечатлением от прочитанных книг известного американского врача, психоаналитика, писателя и мистика Джона Лилли, много писавшего об общении с дельфинами, а также от недавнего «Карибского кризиса», французский писатель пророчески предсказал использование морских братьев наших меньших в военных целях.
Но было в этой книге еще одно, что однозначно указывало на ее принадлежность к научной фантастике. Ведь перед нами еще одна история о Контакте, о выработке языка общения с иным разумом, с той лишь разницей, что наткнулись на него земляне не в космических далях, а буквально у себя под носом — в морских глубинах.
И все же после «Разумного животного» можно было бы говорить лишь об эпизодическом увлечении автора научной фантастикой, если бы вскоре не явился настоящий Большой роман — «Мальвиль» (1972). Толстенный том в не помню уже сколько сотен страниц потрясал, завораживал, будоражил, провоцировал на спор, переворачивал все с ног на голову, заставлял задуматься. А чем еще заниматься настоящей научной фантастике, как не всем перечисленным!
Это был прекрасный подарок отечественному читателю, порядком истосковавшемуся по настоящей философской фантастике. Но совершенно неблагодарный объект для критика-рецензента — ну не раскладывалась эта книга, хоть ты тресни, «по полочкам», не поддавалась однозначным оценкам!
«Там, за окном, за раскалившимися стенами лежала мертвая планета. Ее убили в самый разгар весны, когда на деревьях едва проклюнулись листочки и в норах только что появились крольчата. Теперь нигде ни единого зверя. Ни одной птицы. Даже насекомых. Только сожженная земля. Жилища обратились в пепел. Лишь кое-где торчат обуглившиеся, искореженные колья, вчера еще бывшие деревьями. И на развалинах мира — горсточка людей, возможно, оставленных в живых в качестве подопытных морских свинок, необходимых для какого-то гигантского эксперимента. Незавидная доля. В этой всемирной гигантской мертвецкой осталось всего несколько работающих легких, перегоняющих воздух. Несколько живых сердец, перегоняющих кровь. Несколько мыслящих голов. Мыслящих. Но во имя чего?..»
Этим абзацем, будто специально написанным для будущих рецензентов, Робер Мёрль сам объясняет суть своего замысла. Предельно собранная фраза, в которой сухая формулировка задачи прорывается несдерживаемой человеческой болью. «Эксперимент с подопытными свинками» и «мертвая планета, которую убили в самый разгар весны»… В этом неестественном, на первый взгляд, сочетании анализа и эмоций, изначально заданной ситуации и неконтролируемых порывов и есть сложность, спорность, но одновременно и волшебная притягательность этого романа. Основательного, как глыбы, из которых сложен замок Мальвиль.
В книге всего намешано — и литературных жанров в том числе. Вестерн, любовная лирика, исторический роман, научная фантастика. Последняя — во всех разновидностях: политическая (так, кстати, охарактеризовал свою фантастику сам автор), робинзонада, утопия, антиутопия, «роман о катастрофе»… Притом каждый из этих субжанров представлен не в каноническом своем виде, а по-особому, по-мёрлевски.
Несмотря на авторское определение, политики в нашем обыденном понимании в романе как раз кот наплакал. Разве что резкая филиппика в адрес тех, в чьих руках сосредоточены тотальные средства всеобщего уничтожения. Да и о какой политике может идти речь, когда «оборвалась за отсутствием объекта История; цивилизации, о которой она рассказывала, пришел конец»!
Да и робинзонада — та еще… Все робинзонады мировой литературы содержали в себе неявное условие, четко детерминирующее поведение героев: одиночка, выброшенный из социума, по-прежнему оставался — или хотя бы считался — его частью. В этом отношении герои традиционных робинзонад принципиально ничем не отличались от героев обычной реалистической прозы. Социум — та единственная питательная среда, в которой человек может оставаться человеком, — продолжал оказывать свое незримое воздействие и на несчастных, выброшенных на очередной необитаемый остров. Записка, закупоренная в бутылке, парус, мелькнувший на горизонте, следование незыблемым традициям, обычаям и моральным нормам (вспомним жюль-верновского Сайруса Смита сотоварищи) — все это имело большой, если не определяющий смысл для «робинзонов». Давало надежду, подчеркивало в их сознании временность тяжких испытаний, отрыва от себе подобных.
Героям «Мальвиля» надеяться не на кого и не на что, кроме как на себя самих. Они поставлены в ситуацию, для которой не существует человеческого опыта, они участники жестокой игры на выживание, в которой правила еще не успели придумать. Допускаю, что кого-то из читателей романа покоробили сексуальные взаимоотношения в мальвильской общине — но попробуйте предложить взамен что-то конструктивное! А ситуация нешуточная, на кону выживание уже не только индивидуума, но всей человеческой расы. Критерий «нравится — не нравится» тут не проходит…
Наконец, и причастность романа к научной фантастике [11]— тоже, на мой взгляд, не бесспорна. Если, конечно, понимать под ней особый тип литературы, а не просто фантастические сюжетные построения. Настоящая научная фантастика немыслима без идеи изменения. Всего и вся. Чем и отличается принципиально от своих «сестер», с которыми ее часто путают, — утопии и антиутопии. О чем бы ни повествовал писатель-фантаст: о будущем, настоящем или прошлом, о других планетах или о стране фей — идея изменения, движения будет присутствовать в его произведении. Если это, конечно, настоящая научная фантастика.
А мир «Мальвиля» во многих аспектах на удивление статичен. Что же касается самой идеи прогресса, то автор, как мне кажется, и тянется к ней, и одновременно пугается самого этого слова. Мёрль восхищен духовным и интеллектуальным потенциалом человечества: не будь их, мальвильцам просто не выжить. Но тогда при чем здесь откровенная ностальгия по крестьянски-патриархальной утопии «на землице» — без взрывов, но и без порывов же? И апелляция к «естественности» в смысле животного начала? «Как в библейские времена, мы мыслим только категориями пищи, земли, стада и сохранения племени». Горькие слова, а ведь произносят их разве что не с гордостью. Если такова цена выживания цивилизации, то в какой степени можно употреблять само это слово — «цивилизация»? Так рассуждая, не то что технику создавать — первый костер развести было бы преступлением. Прямиком ведущим к атомной трагедии «Мальвиля»…
11
Кстати, роман завоевал Мемориальную премию имени Джона Кэмпбелла, что для произведения неанглоязычного автора само по себе достижение. (Здесь и далее прим. авт.)