Элемент необычайного в творчестве Эдгара По отозвался мощным эхом в творчестве Жюля Верна. Странная смесь поэзии с дедуктивным размышлением произвела на него сильное впечатление, но если у надменного американского поэта и была какая-то цель, то совершенно иная, чем у Жюля Верна. В его творчестве наука играет второстепенную роль: она лишь способ выразить глубочайшую душевную тревогу поэта. Его рассказы — игра воображения, позволяющая ему вскрывать сложнейшие извивы психологии и реакцию его персонажей перед лицом самых необычных ситуаций. Он увлечен странностями, в области морали его интересует исключительное, но основой вдохновения остается у него высокомерное презрение к американскому обществу и прогрессу.
Концепция эта является полной противоположностью мировоззрению Жюля Верна, который уверен, что человек может обрести самого себя, утверждаясь в реальном и враждебном мире своей деятельностью, а не голым культом таких отвлеченных понятий, как Истина, Красота и даже Прогресс, которые должны как раз выводиться из реального.
Все еще тесно связанный с театром, Жюль Верн тем не менее уделяет значительную часть времени сбору документации, о которой в письмах к родным не упоминается, словно ему совестно признаться, что он занят работой, которую могут счесть бесполезной. Если он был рад успеху «Мартина Паса», то столь же обрадовала его похвала отца по поводу пьесы «Сегодняшние счастливцы», которую он считает комедией нравов, и он упорно защищает другую свою пьесу, по его мнению комедию характеров, — «От Харибды к Сцилле».
Отдадим должное Питру Шевалье, ведь он заказывал Жюлю Верну рассказы и статьи для «Мюзе», тем самым заставляя его не пренебрегать жанром, выявившим такие его дарования, которых сам он, по-видимому, даже не сознавал. 4 марта 1853 года он пишет отцу:
«Закончил вещицу, которую мне очень занятно было писать; в ней ты обнаружишь несколько больше наблюдательности, чего не хватало моим последним произведениям. Следует отдавать себе ясный отчет, что все исходит от той или иной философской идеи и что писатель должен обосновать ее в последовательном развитии своего сюжета. В жизни ведь нет ни одного факта, ни одного происшествия, которое не дало бы пищи для нравственного размышления, — вот что надо иметь в виду и осуществлять на практике».
В 1854 году в «Мюзе» печатается «Мастер Захариус, или Часовщик, погубивший свою душу», новелла, порожденная случаем с испорченными часами, которые на самом деле были «со спуском». Рассказ этот примечателен во многих отношениях: фантастический, как сказка Гофмана, он представляет собой переплетение положительных моральных утверждений, странных фактов, поэтических порывов и размышлений, напоминающих манеру Эдгара По. Тут впервые возникает тема науки, однако лишь для того, чтобы предостеречь от греха гордыни, в который может вовлечь увлечение наукой.
Читавшие этот рассказ вспомнят Захариуса, искусного женевского часовщика, который, изобретя спуск, вообразил, что «раскрыл тайну соединения души с телом», причем первую он уподобляет приводимой в действие пружине, а второе — регулирующему механизму. Бог создал вечность. Захариус благодаря своему изобретению подчинил время и регулярно распределил его беспорядочно бегущие часы. Он не может умереть, так как он упорядочил время, и время должно умереть вместе с ним. Жизнь его связана с жизнью его часовых механизмов, которые портятся один за другим из-за колдовских махинаций странного гнома, имеющего вид стенных часов, его собрата по профессии, занятого регулированием солнечной деятельности! Тщетно дочь Захариуса Жеранда заставляет его пойти к обедне, чтобы замолить свое безбожие, — «одержимый гордыней старик не склоняет головы перед святыми дарами»[33], и часы на старой колокольне останавливаются и не бьют!
Лишь одни часы продолжают идти как ни в чем не бывало: часы замка Андернатт, на которых ежечасно после боя появляется какое-нибудь благочестивое изречение. Теперь жизнь создателя часовых механизмов зависит от хода этих часов, и им овладевает одна мысль: добраться до них и не дать им остановиться.
В разрушенном замке он обнаруживает наконец и часы, и их владельца, которым оказывается гном, часовщик солнца. Захариус торжествует, его гордыня все растет, и он спешит завести часы, чтобы они шли целое столетие. Но, увы! Теперь над циферблатом возникают уже не благочестивые изречения, а богохульства. Жеранда вызывает старика-отшельника, который читает перед часами молитвы-заклинания, имеющие власть изгонять злого духа, но последняя надпись, появляющаяся на часах, гласит: «Кто вознамерится приравнять себя к богу, будет проклят на веки вечные». Тотчас же машина для измерения времени взрывается, пружина ее прыгает по залу, и Захариус гонится за ней, напрасно стараясь поймать ее, крича: «Моя душа! Моя душа!» — и вскоре падает мертвым.
Писатель и позже, воспевая науку, время от времени вкрапливает в свои произведения то размышления, то какой-нибудь эпизод, смысл которых — напомнить нам, что власти человека поставлены пределы. Усилиями своего мышления он может заставить их отступить, но тем не менее они существуют. Следует признать, что в этой своей притче он высказывается довольно резко, и это выдает некий внутренний разлад. Столь восхищающий его научный прогресс сталкивается с его религиозными убеждениями, и он испытывает нечто вроде угрызений совести из-за того, что так высоко ценит человеческое познание. По мере того как он будет преуспевать в изучении точных наук, разлад этот станет менее заметным. Если в двадцать пять лет он страдает, сталкиваясь с гордыней пауки, все выводящей из себя самой, без «восхождения к бесконечному источнику, откуда почерпнуты все изначальные основы», то лишь потому, что недостаточно хорошо осознает значение научных изысканий и живет в эпоху, когда позитивизм и идеализм кажутся совершенно несовместимыми.
Этот странный рассказ представляет собой обвинительный акт не столько против самой науки, сколько против пристрастия, которое она способна вызвать у тех, кто приписывает ей чрезмерные притязания. Не приходится удивляться тому, что эти вновь приобретенные познания получают некий метафизический резонанс. Ведь предельная цель науки — внести некую ясность в спор между человеком и вселенной и облегчить уразумение первопричин. Но считать, что проблема решена, полагать, что мы на самой вершине лестницы, лишь потому, что нам удалось подняться на несколько ступеней, значит отказаться от всякой позитивности. Наука оказалась поистине бездонной бочкой Данаид. Благодушная вера в нее, господствовавшая в конце прошлого века, как-то затухает, и даже современный философский материализм более осторожен, чем его ближайший предок. В общем, можно сказать, что, хотя философские направления по-прежнему существуют, они теперь представляют собой лишь определенные тенденции духовного развития. Догматические утверждения сейчас никого не привлекают. В 1854 году соперничество было куда острее, и урок скромности, преподанный мастеру Захариусу, может быть, был и полезен. Эту стезю и изберет отныне наш повествователь. Драматический конфликт человека, стремящегося властвовать над подавляющими его силами природы, станет для него основной темой, и созданные его воображением литературные сюжеты окажутся вариациями этой темы.
Приближается ежегодное закрытие сезона в Лирическом театре, и «он с горячим нетерпением ждет момента, когда сможет покинуть Лирический театр, который ему осточертел».
Эти выражения свидетельствуют, что его драматургический пыл ослабевает. Действительно, он добавляет, что «больше учится, чем работает», — первый намек на его усилия совершенствоваться в точных науках, в обоснование чего он указывает: «ибо для меня намечаются новые возможности».
Он посылает отцу для ознакомления одноактную пьесу в стихах, сообщает ему о попытках найти себе применение в театрах Одеон и Жимназ, пока Лирический театр закрыт, но не теряет из виду предстоящее появление своего «нового повествования о зимовке среди полярных льдов». В 1851 году, а не в 1854, как полагает большинство исследователей, он побывал в Дюнкерке у своего дяди Огюста Аллот де ла Фюи.
[33] Вариант 1874 года. В варианте, напечатанном в 1854 году, — «склоняет». К. Хеллинг (Хеллинг, Корнелиус — голландский исследователь творчества Жюля Верна, автор многих статей, опубликованных в «Бюллетене Жюль-верновского общества») считает, что это результат эволюции религиозных взглядов (Бюлл. Ж.-В. о-ва, ноябрь 1936 года, с. 122). Шено (Шено, Жан — французский историк, автор книги «Политическое прочтение Жюля Верна» (1871), написанной с марксистских позиций) полагает, что на варианте 1854 года отразилось благомыслие редакции «Мюзе». Я же готов думать, что в 1874 году Жюль Верн уже не разделял религиозных взглядов отца.