— Ah, ’sto vostro Dio, ’sto vostro Dio!..[105] — возмущенно воскликнул Эрнесто, который постепенно возвращался к действительности и уже сумел уловить последнюю фразу.
XXXV
Стемнело. Ичану во дворе попалась Вайка, считавшая кур. В калитку заглянули ребятишки, с любопытством вытягивая шеи.
— Бабушка, а бабушка, — одолевали они старуху, — какая ребенка сожрала — вот эта или вон та?
— Прочь отсюда, ну-ка домой, мама заругает!
— А вы скажите, какая, он или она?
— Ну он, он, боров! — сдалась старуха, желая только поскорее от них избавиться. — Марш по домам!
Ичан вынес из дому мерку, до половины наполненную кукурузой, и пошел к закуту. Мигуд встретил его кротким похрюкиваньем. Ичан оттолкнул его ногой.
— Пошел вон, мало тебе? — И высыпал свинье содержимое.
Мигуд поднял на него глаза, снизу, чуть исподлобья, и во взгляде его было что-то очень грустное и укоризненное. Потом опустил морду и скромно, от самого края стал прихватывать зерна, сперва те из них, что откатились в сторонку.
Ичан подождал, пока свинья все подъела, и вышел, задвинув засов. Скрип проржавевшего металла разнесся в безмолвной ночи визгом обиженного щенка. Усталость от событий минувшего дня и выпитого одолела Ичана. Он направился к «куче» под шелковицей. Небо было усыпано звездами, абсолютно чистое, без единого облачка, оно излучало ровный свет и лишь в одной стороне было более ярким от россыпи Млечного Пути. Безмолвная голубизна заливала уснувший двор; и только окошко душной горницы, где собрались горожане, — желтый четырехугольник — было само по себе, немое, обособленное от этой безмятежной ночи. В тишине ее слышно было, как журчала Ичанова влага. Задрав голову, он посмотрел вверх.
— Прояснилось, — сказал самому себе. — Пахать хорошо.
Из села доносился собачий лай, равномерный и звучный, ничем не вызванный, беспричинный, как песня. И от этого лая словно бы становилась более чистой небесная синь и раздвигались пределы пространства. У кого-то хрустнул плетень, послышалось горловое блеяние немой Савы. Сквозь голые ветки шелковичного дерева смотрел Ичан в голубое небо и покачивался на месте, хмельной и усталый; под мышкой у него была пустая мерка — мрачная дыра, зиявшая тьмою словно только для того, чтобы пугать маленькие звезды…
1950