Никогда не думал, что дойду до эдакого мелодраматического пафоса.
Зато «второй после Ленина» явно знавал драмы помасштабнее. Посему к деталям он перешел с неожиданной стороны и без малейших сантиментов:
— Артефакт из будущего оставишь?
— Возьму с собой.
— А если…
— Будет маленький шанс выжить, — не стал лукавить я.
— Леша, как можно? Невообразимый риск! Разбить или потерять это устройство, невосполнимая утрата!
— Сделаны фотокопии, — беспечно отмахнулся я. На фоне решения убивать подобные мелочи казались мне сущей безделицей. — Если что-то со мной случится, они уйдут в мир через надежного человека.
— Однако! Однако… дьявольски предусмотрительно!
Тут Троцкий основательно задумался. Я даже успел, плюнув на вежливость, натянуть пальто, уже взялся за шляпу, когда он продолжил:
— Нельзя одному отправляться в такой вояж, вернейшее самоубийство. Но я точно знаю, кто тебе поможет. Блюмкин! Помнишь такого?
— Еще бы! — В учебниках будущего убийце Мирбаха отведены полторы строчки. Другое дело в газетах и книгах двадцатых, тут он популярен как Гагарин. — Но погодите, погодите Лев Давидович! Я точно читал, его должны были расстрелять в ноябре…
— Живехонек! Мы же с ним виделись в апреле, договорились о связи; так я ему и написал сразу, прямо с утра, после нашей с тобой встречи.
Ого! Не «шерсти клок», а полноценная овца, то есть баран! Похоже, мое предприятие не так уж безнадежно. В компании с отчаянным и опытным террористом, да мы половину политбюро перестреляем!
— Он точно согласится?
— Не сомневайся, — Троцкий вдруг шагнул вперед и приобнял меня за плечи. — Не сомневайся, мой друг! У нас все получится!
Как мне хотелось сбросить со своего плеча руку бывшего наркомвоенмора! Но Блюмкин! Ради шанса получить эдакого профессионала стоит потерпеть дольше, чем пару минут.
8. Звонок
1 июля 1930, Москва (день рождения нового мира)
Песню еще не написали, но Солнце уже вкалывает как коммунист на субботнике. И Кремль красит, и окружающие улицы. Вот только в узкую щель малого Черкасского никак не проникнет. Хотя если задрать голову круто вверх, можно увидеть блестящие стекла верхних этажей дома напротив…
— Простите!
Я едва удержался на ногах. Глазеть по сторонам в Москве опасно для жизни — плотная безвозрастная тетка выкатилась из дверей Наркомздрава прямо в мой бок, заехала локтем в живот, отдавила ногу, однако темпа не сбавила. Наоборот, неплохо спуртанула вперед по тротуару. Да только оторваться далеко не успела, перед идущим навстречу опортфеленным господином споткнулась, замерла, будто налетела на стену, затем с фальшивой радостью заорала:
— Доброе утро, товарищ Семашко!
«В руководителя вляпалась», — догадался я. Шагнул чуть в сторону: — «А ну как сейчас назад кинется». С последним, впрочем, не угадал. Тетка нашла вполне достойный повод:
— Седня в досаафовском коопе лук дают, можно пойду? Там очередь небольшая совсем, человек полтораста.
— Только и мне пару луковиц дадите, — ответил начальник без тени улыбки на лице.
— Пренепременно, Николай Александрович! — обрадовалась тетка, и шустро, как в светлое будущее, потрусила через дорогу в сторону Никитской.
О, простые советские нравы!
Безработица в столице чудовищная, люди готовы трудиться ради сущих копеек, буквально за паек, подчас худший, чем мне давали в Кемперпункте. Но только те, что «вчера от сохи». Для обладателей самой завалящей городской специальности ситуация резко меняется. Обученные пролетарии, тем паче инженеры, требуются на каждом углу, буквально и без преувеличений. Если не просить жилье, любой директор закроет глаза на сомнительную анкету, низкую дисциплину и прочие грешки. Последнее обязательно; непьющий специалист, согласный работать за оклад без каждодневных взбрыков — всенепременно белогвардейский шпион.
Кстати сказать, сегодня мой последний рабочий день с качестве монтажника-телефониста. «C’est La Vie», — сказал бы на моем месте товарищ Троцкий. Немного обидно — возиться с музейными железками оказалось невероятно интересно, в 21-ом веке и близко не осталось подобного разнообразия технологических сущностей. Да и коллектив подобрался приятный, никак не скажешь, что половина большевики и комсомольцы.
В честь надвигающегося увольнения рабочая сумка особенно тяжела. Кроме привычного кабельного реквизита мне приходится тащить с собой фонический полевой телефон. Шикарный лаковый сундучок двадцатого года издания, изготовленный в Токио по заказу владивостокского[167] «Сименсъ-Шуккертъ» специально для войск Колчака. Надежен, неприхотлив, обеспечивает достойное качество теплого аналогового звука. Недостаток ровно один — весит вместе с заливными аккумуляторами и повышающим трансформатором под десять килограммов. Поэтому телефонисты из районов, до которых не добралась благодать центральной батареи, предпочитают куда более легкий индукторный «Эриксонъ». Благо, их еще при государе-батюшке наделали несчетно для армейских нужд.[168] Вот только крутить рукоятку вызывного зуммера на виду случайных прохожих, две трети из которых так или иначе воевали, мне никак не комильфо.
167
До революции российское производство «Сименсъ-Шуккертъ» работало в Петербурге (сейчас — завод «Электросила»). Во Владивостоке, вероятно, находились сбежавшие от большевиков владельцы и управляющие.
168
Русское АО «Л. М. Эриксон и Ко.» в 1916 г. довело годовой выпуск полевых аппаратов до 101 900 штук.