Мистер Вада обладал четвертым уровнем черного пояса по кэндо, японскому искусству фехтования, и преподавал английский и кэндо в школе. Он хорошо выглядел и очень нравился девочкам. С девочками он всегда шутил, но со мной он всегда оставался чрезвычайно серьезным. Вы и не могли подумать, что он в действительности любил своих учеников и чувствовал себя непринужденно с ними.
Но у него всегда увлажнены губы. Вероятно, это было его нервной привычкой.
Мы сидели в учительской, пили зеленый чай и говорили о ки.
В Японии учительские не уютны, как, к примеру, на Западе. В Японии они больше походят на офисы открытого типа — ряды серых металлических столов, по одному на каждого преподавателя, и доступны школьникам, которые могут беспокоить вас.
Поскольку мистер Вада был настолько популярен, наша беседа часто прерывалась влюбленными до безумства пятнадцатилетними девочками, которые просили перевести его непечатную лирику американских рэп групп. Иногда, из великодушия, он передавал такие просьбы мне, и я должен был горбиться над магнитофоном, задаваясь вопросом, как перевести «motherfucker» («ебанутый») и «cocksucker» («хуесос»).
— Ки находится в наших телах, — говорил м-р Вада. — И во вселенной. Это очень сложная вещь.
— А можно увеличить свое ки? — спросил я.
— Мы, японцы, — начал м-р Вада, — это была одна из его любимых фраз в начале речи и была прямым переводом с японского. Я стиснул зубы. — Мы, японцы, верим, что ки — это переменная величина. У человека с плохим здоровьем низкое ки.
— Может ли ки быть другим словом для физического здоровья?
— Я думаю, что ки связано со здоровьем, но ки очень сложно понять.
— Да, — сказал я, хотя мне ки не казалось чем-то особенно сложным для понимания.
Я предполагал, что Вада имел в виду некую разновидность витализма, представляя ки в качестве основной энергии во вселенной. Ки давало людям их энергию и также оживляло вселенную. Когда течение ки было заблокировано, энергия растрачивалась или рассеивалась — именно это происходило во время болезни. Айкидо стремилось способствовать совершенному течению энергии ки, хотя когда спрашивали Чида-сэнсэй о ки, он брал ключ от шкафчика и говорил «Вот это ки! Нa, возьми немножко ки*!»
— А как ваше ки? — я спросил М-ра Вада.
— Мое ки очень хорошо, спасибо, — отвечал он.
Мы погрузились в молчание и он предложил мне другую сигарету с ментолом.
— Американцы не понимают ки, — сказал он через некоторое время.
— Нет, не понимают, — я всегда абсолютно соглашался с осуждением американской культуры. Мне и казалось, что он хотел критиковать весь Запад, но из политической корректности останавливался на Америке.
— Если бы они правильно понимали ки, у них не было бы такой проблемы с наркотиками и преступностью.
— Гм, да.
— Они не видят, что ки требует дисциплины. У Соединенных Штатов нет дисциплины.
— Вы правы, — сказал я.
— А как у вашей страны? — сказал он.
— Да и у нас ее нет, — сказал я жизнерадостно. По какой-то причине М-р Вада вызвал во мне желание пошутить.
— Но в айкидо вы учитесь дисциплине, — сказал он.
— Да, в айкидо мы учимся дисциплине.
Затем я вспомнил, что Вада сказал одному из учителей, что мои рубашки не всегда были безупречно чистыми. Как-то это не вписывалось в мои притязания насчет дисциплины.
— Но это больше, чем просто дисциплина, — сказал я. — Это больше.
Канчо-сэнсэй, основатель, редко говорил о ки. Вместо этого он говорил о силе кокю — дыхательной силе.
Однажды на пути домой из додзё Пол, полицейский, предложил показать мне местную достопримечательность, которая имела какое-то отношение к силе кокю Канчо.
«Вот это — фонарный столб», — сказал Пол. Мы стояли перед фонарным столбом на спуске с холма, где было додзё. «Тот самый, в который Канчо-сэнсэй врезался на своем велосипеде.»
Я посмотрел на столб с повышенным интересом. На нем не было ни вмятин, ни царапин, которые подтвердили возможность столкновения с величайшим живущим практикующим айкидока. Хотя он выглядел так, словно недавно был перекрашен в светло-зеленый цвет, столь любимый токийским департаментом общественных работ. «Это было давно, где-то в начале семидесятых», — добавил он.
«ки» по-английски значит «ключ» (прим. пер.)