У Матея, когда он раскладывает на столе письма и открытки с картинками, от радости блестят глаза.
— Ну-ка погляди, какая география, а?
Смотрю — верно. Одно письмо из Москвы, другое — из Херсона, Третье — из Ростова-на-Дону, четвертое — из Караганды.
— Видишь, ребята не забывают. К новому году каждый раз получаю по открыточке. Из Москвы — это от Василия, теперь он инженер-механик. Из Херсона — это Алешка-музыкант, а вот это, третье, из Ростова, — от Толи, токаря. А это пишет мой любимец Митя, парень тоже наш — шахтерская косточка. Караганда, дружище! Да знаешь ли ты вообще-то, где такой город находится? Это, брат, настоящая Азия. Из Караганды на Выстрков прямая линия! Я даже на почте об этом узнавал: во всей округе я один-единственный получаю почту из Азии.
Мамаша Даржбуянова подкрадывается на цыпочках от плиты к столу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на письма из таких далеких мест.
— Ты только погляди, горюшко ты мое! Смотри, вот и тебя тоже поздравляют! — тычет Матей пальцем в письмо, написанное беглым почерком, который трудно разобрать. Я не могу понять его, не может, наверно, и Матей, но он твердо знает, что ребята не могли забыть мамашу, Варвару Осиповну, если пишут Матвею Антоновичу!
Барушка Даржбуянова прижимает письма к груди, как самый лучший подарок, и ее добрые, ясные, как у юной девушки, глаза вдруг наполняются слезами.
— А, чтоб тебе неладно было, матушка, что ты нюни-то распустила? Ты плясать должна от радости, а не «бу-бу-бу» бормотать, словно поп на амвоне! Побереги слезы до той поры, когда меня понесут под дерновую крышу, чтоб бабы тебя не осудили!
На столе лежат еще четыре письма. Я стараюсь издали разглядеть текст… Честное слово, они написаны по-немецки! Матей рассматривает почтовые штемпели и подписи:
— Ага, Нольтше — это Вилли из Берлина. А вот это прислал Килльмайер из Нейстерлица, мясник. В прошлом году он прислал мне свою фотографию, снялся вместе с женой, такой толстухой, как и полагается жене мясника. Она собственноручно приписала: «Besten Dank!»[7] Да. А это от венца-плотника Шлехофера. Пришлось ему горя хлебнуть! Еще в прошлом году он писал, что сидит без работы: в Вене нигде не устроишься. А это пишет четвертый — Карл Кратшмер, тоже берлинец. Он подал весточку о себе в первый раз только в прошлом году. И знаешь, что он мне написал? Я, говорит, тоже теперь научился уму-разуму, Herr Darschbujan![8] Это потому, что он теперь работает смазчиком на паровозе у Вилли, и тот его, должно быть, наставил на путь истинный.
Я не могу удержаться от любопытства:
— Матей, что за знакомства?
— Эти? — смеется Матей, сгребая все письма в одну пруду. — Все это в целом — одно знакомство. Да, человек с человеком всегда сойдется!
Что Матей знался с советскими партизанами, мне известно давно. Он получил от них даже «декрет» за верное сотрудничество. «Декрет» висит вон там, в рамочке над постелью. Но Нольтше, Килльмайер, Шлехофер и Кратшмер? Это были гитлеровские солдаты?
— Да, было такое дело, — утвердительно кивает Матей. — Только тогда нацисты все время кого-нибудь переучивали. Ну, а этих я переучил.
В этот последний день 1944 года на Выстркове было мирно, как будто не было никакой войны. Как будто истекающий кровью, тяжело раненный хищник при последнем издыхании забился в глубокую берлогу. У Даржбуянов тайком зарезали свинью. Матей засучил рукава и сечкой рубил мясо на фарш, кухня благоухала наваристым свиным супом. В светлице было много гостей: Василий, Алеша, Толя, Митя и еще человека четыре чехов. Они медленно оттаивали, согреваясь в тепле и возбуждаясь от товарищеской беседы. У них в землянках, сырых и промерзших, было невозможно создать такое прекрасное новогоднее настроение, как это умел сделать их старый друг — помощник и связной — Матей. Они вспоминали далекую родину, разоренную войной. И уверенно и смело они думали о будущем, которое в решительном бою принесет победу. Уже стоит за дверью год победы, на польской Висле его приветствуют салюты советской артиллерии. И прежде чем на сережки орешника, растущего над партизанскими землянками, опустится первая пчелка, загремят колеса советских пушек на подступах к Берлину, к берлоге «зверя». забота о собственной судьбе отступает перед такими праздничными мыслями.
— Возьмем Берлин! — уверенно говорят Василий и Толя, Алеша и Митя, хотя смерть подстерегает их на партизанских тропах даже не каждый день, а ежесекундно.
— И Прагу, дружище, вырвем из когтей Гитлера! — взволнованно воскликнул Войта Ломоз. — Я тогда наверняка спячу от радости!
— Да, золотую Прагу освободим![9] — решительно кивает Василий.
— А я вас, ребята, поведу по Праге, — воодушевился Войта, который мальчиком два раза побывал там со школьной экскурсией. — Пойдем в Градчаны… и на Педршин тоже — полюбоваться видом! А потом отправимся просто побродить. Там сразу заплутаешься, ребята, будь ты хоть десять раз разведчиком! Тут зеркало. Здесь зеркало, вдруг ты видишь себя сразу в ста видах, шагнешь и — бац! — рожей прямо в стекло!
— Не забудьте о башенных часах на ратуше! — заботливо напоминает Матей, не переставая работать своей сечкой. — Это редкий случай, не всегда удается увидать все сразу! Впрочем, вы должны попасть туда в то время, когда можно будет посмотреть все сначала до конца. Не видеть этого — все равно, что ничего не видеть…
Но прежде чем Матей мог до конца изложить свои соображения, на крутой дороге к Выстркову затарахтел автомобиль.
— Что за чорт! — удивился Матей, а парни схватились за автоматы.
На холм взбирался серо-зеленый мерседес. Мотор его пыхтел и задыхался, и уже был слышен чудовищно усиленный голос, выходящий из репродуктора на крыше автомобиля:
— Рус, рус, стайса! Руски партисан, стайса!
Партизаны хорошо знали этот мерседес. Он состоял на «психологическом» вооружении нацистского гауптмана, который сидел с одним батальоном в городке и трясся от страха, ожидая, когда и где объявятся эти проклятые партизаны и что они устроят на следующую ночь. Только благодаря тому, что мерседес обычно держался вблизи городка на шоссе, он все еще уцелел. Поездка до Матеевой хаты для него была смелой вылазкой.
— Сидите, ребята, — сказал Матей рассудительно, — пусть покричит. Все равно они уже наложили в штаны от страха перед вами. Здесь, на вершине, они повернут и помчатся домой так, что снег столбом полетит.
— Руски партисан, стайса! — неслось с автомобиля уже неподалеку от хаты.
Василий чуть заметно кивнул. Партизаны быстро встали, завязывая ушанки под подбородком и поправляя ремни автоматов. Они ясно прочитали в глазах Василия его мысль: когда мерседес скроется за поворотом лесной дороги и станет карабкаться вверх на склон Гржебенов, партизаны нападут с двух сторон и на перекрестке в лесу, где в сугробах колеса забуксуют, «возьмут» его.
Но не успели партизаны исчезнуть в задней комнатке, откуда можно было выскочить через окно в огород, мерседес остановился прямо перед хатой Даржбуяна. Василий еще на минутку задержался у окна. Он заметил, как из-за руля выскочил солдат с рыжими усами и, чтобы согреться, стал приплясывать на снегу. Из противоположной дверки вылез второй, сзади — третий солдат и, наконец, на снег выскочил тонкий молодой лейтенантик, скорее всего тот, что скулил через репродуктор: «Рус, стайса!»
Они о чем-то заспорили между собой. Лейтенантик стал чертыхаться, усач, наклонившись над снегом, чертил на его белой поверхности и терпеливо объяснял что-то офицерику. Потом все четверо уставились на хату Матея.
— Пресвятый боже, старик! — воскликнула перепуганная мамаша Даржбуянова.
— Спокойно, мамаша! — похлопал ее по плечу Василий и легкой волчьей походкой выскользнул в соседнюю комнатку.
— Что ты с ума сходишь, мать? Им холодно, вот они и смотрят на дым из трубы! — сказал Матей, собрав всю свою выдержку. — Поставь чашки для кофе и это сало положи рядом.