И. П.
От кого: Борис Жуков Кому: Ирина Прусс 28 февраля.
Ох-ох. Вот именно этого я и боялся. Основная фишка там в общем-то не во вторичной одноклеточное™ как модусе эволюции и уж совсем не в заразности рака. Главный вопрос, в свете которого интересно это исследование и без которого оно было бы работой сугубо ветеринарной, — что делает вид единым? Почему вообще существуют виды, то есть совокупности особей, четко отграниченные по своим признакам друг от друга? Почему при этом одни виды очень единообразны, а другие имеют очень изменчивый облик?
Традиционные ответы: единство вида поддерживает половой процесс (особи одного вида скрещиваются друг с другом, и их гены в каждом поколении постоянно перемешиваются, в то время как генам других видов в эту лотерею доступа нет), а степень единообразия, вероятно, как-то связана с интенсивностью мутагенеза (чем чаще случаются мутации, тем разнообразнее вид) и с работой репараз — ферментов-корректоров, исправляющих опечатки-мутации, «…есть виды лабильные, легко образующие внутривидовые группировки, порой дивергирующие до видового обособления, и есть виды стабильные, остающиеся в довольно широком диапазоне условий в одной ипостаси», — пишет мой любимый Медников и предлагает объяснение: «Нельзя ли допустить, что повышенная изменчивость одних видов по отношению к другим объясняется тем, что у лабильных видов, в результате того же мутационного процесса, снижена активность репараз?».
Так вот, на мой взгляд, фишка работы с геномом ТВС — как раз в наглядном и даже несколько нарочитом опровержении всех этих объяснений. Полового процесса просто нет и никогда не было — с момента, как клетки ТВС начали самостоятельный эволюционный путь. Мутациям полное раздолье: активность репараз загнана ниже плинтуса, то есть мутируй сколько хошь, никто исправлять не будет. И действительно, при сравнении с исходным собачьим геномом геном ТВС выглядит «взрывом на макаронной фабрике» — полным хаосом и произволом, скопищем сплошных мутаций. Но при этом внутри своего квазивида эти клетки удивительно однообразны, даже на разных континентах. Кто поддерживает это однообразие, постоянно нарушаемое мутациями?
И вот мой ответ: отбор и только отбор. Клетки из обычных раковых опухолей могут приобретать какие угодно признаки (кроме тех, что немедленно убьют саму клетку — например, мембраны с дырками), потому что все равно им жить недолго и потомства они не оставят. А вот трансмиссивные опухоли, научившись перепрыгивать с одной особи на другую, превратились в вид и подпали под действие нормального естественного отбора. Он вылепил из них форму, максимально приспособленную к той экологической нише, которую они заняли (специализированного кожного паразита собак, передающегося половым путем), и дальше жестко пресекает все отступления от нее. Что наводит на мысль, что единообразие/изменчивость и других, самых обычных видов в природе определяется исключительно отбором, точнее — опосредованными отбором требованиями экосистемы, в которую тот или иной вид встроен. А не интенсивностью мутаций или активностью репараз.
Насчет заразности рака — да, есть вот такие трансмиссивные опухоли. На сегодняшний день они известны у собак, у сумчатых дьяволов и у кого-то еще. У человека устойчиво-трансмиссивных форм рака не известно, но как казусные случаи — бывало: оперировал онкохирург пациента с раком кожи, а потом глядь — у самого на запястье такая же опухоль, и генетический анализ показывает, что составляющие ее клетки не имеют к нему никакого отношения. Межвидовые переносы опухолей, насколько я знаю, не зарегистрированы даже как редчайшие казусы.
Вот примерно так. А как все это изложить в трех тысячах знаков? Или плюнуть на это и поискать другой сюжет? В сомнениях, Б. Ж.
От кого: Ирина Прусс Кому: Борис Жуков 2 марта, 15:45
А можно опубликовать Ваше письмо мне, вот это самое? — Хорошая колонка получится. Я даже согласна выступить в роли малограмотного редактора, что полностью соответствует действительности…
Личность В Истории
Андрей Левандовский
Просвещенный хранитель
Уж сколько написано в последнее время об этом российском деятеле, а интерес к нему все не убывает. События последних лет заставляют взглянуть на него не с традиционной, сложившейся позиции, а более емко, актуализируя неразличимые прежде черты его личности.
Тем более — в сопоставлении с «героями» более поздней истории, речь о которых в следующей статье.
С фамилией «Уваров», по ассоциации, сразу возникает знаменитая триада — «самодержавие, православие, народность», обычный миф, один из тех, что подменяет историю.
«Когда вспоминают Уварова, автора памятной триады и министра народного просвещения, принято цитировать лишь одного его современника — Сергея Соловьева. В своем определении историк точен и безжалостен. «Он не щадил никаких средств, никакой лести, чтобы угодить барину Николаю I, он внушил ему мысль, что он, Николай, творец какого-то нового образования, основанного на новых началах, и придумал эти начала, то есть слова — православие, самодержавие и народность — именно он, Николай I. Православие — будучи либералом. Народность — не прочитав за свою жизнь ни одной русской книги». И далее — про низость и непорядочность Уварова.
Удивительная метаморфоза: это же тот самый Уваров из общества «Арзамас» по прозвищу Старушка, соратник Жуковского, Пушкина, автор хвалебной рецензии на опыты Батюшкова, светоч просвещения и аристократ, теоретик новой литературы, враг консерваторов и любимец Жермены де Сталь! Из соратника по «Арзамасу» Уваров быстро превратился в гонителя всего прекрасного. Министр, по слухам, не слишком жаловал Пушкина. Известно, что после смерти поэта и некролога о «Солнце русской поэзии» Уваров бушевал: писать стишки, дескать, не значит еще проходить великое поприще.
Имя Уварова было известно задолго до Пушкина как весьма и весьма талантливого молодого человека, знакомого с Гете и Гумбольдтами. Именно он первым разработал постулат о единстве формы и мысли в творчестве — фактически манифест новой литературы. Склонность к созданию теорий у графа, видимо, была в крови. Любопытно, что доставалось ему попеременно и от либералов, и от консерваторов. Как человек увлеченный, Уваров все делал страстно, но метаморфозу тот же Соловьев объяснял другим. «Он был человек с бесспорно блестящими дарованиями, но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали умственным». Ну, и наконец, та самая триада, ставшая предметом поклонения для патриотов-государственников всех мастей. Есть теория, что именно европейское воспитание Уварова и сыграло свою решающую роль. Ведь его учили не какие-нибудь вольтерьянцы, а бежавший от ужасов Французской революции аббат Манген, чья Родина потеряла веру и монархию.
Но жизнь и деятельность Сергея Семеновича Уварова не вмещается ни в его портрет, ни в мифы о нем. Аракчеев, Сперанский, Канкрин* — все эти выдающиеся деятели, хоть и не похожи друг на друга, но у них есть одно общее качество — это очень цельные люди. А Уваров — другой, очень непростой, зыбкий, не ясный, не однозначный, с ним надо разбираться. Он противоречит сам себе, он напичкан качествами, несовместимыми друг с другом. И в этом смысле — натура исключительно интересная. Считается, что в юности он был либералом, почти революционер, и все светлое ему было открыто, а в зрелости, скажем, к годам к тридцати, это — консерватор, совсем иной человек, он даже думает по- другому и о государстве, и об обществе, и даже об искусстве.