Из изложенного выше невозможно в полноте представить старца Софрония, его богословие и то, как он относился к людям, которые приезжали к нему со всего света. Он сам владел четырьмя языками (русским, французским, греческим и английским), у него был огромный духовный опыт, и он мог отлично понимать инославных и иноверных, атеистов и верующих, благочестивых и неблагочестивых, молодых и стариков, мирян и клириков, мирских и монахов.
Но пришло время, чтобы это духовное солнце зашло, или, точнее, взошло в Царство Божие, которое старец познал в его неоднократных явлениях. И он почил так же, как и учил, молился, служил.
Когда он почувствовал приближение кончины, он сказал: «Я все сказал Богу. Окончил все, что мне нужно было сделать. Теперь мне пора уходить». Он послал письмо Вселенскому патриарху Варфоломею, в каноническом подчинении которого находится его монастырь, и попросил его молитв о том, чтобы отойти «к желанному свету Христова Воскресения»[32]. Это показывает церковный строй мышления старца. Незадолго до кончины он сказал: «Не могу ждать больше». Он преподал наставления насельникам монастыря, обратился к ним с последними поучениями и попрощался со всеми. Он скрестил руки и оставался на постели, молясь и готовясь к встрече с желанным Христом.
Когда я посмотрел на него в гробу во время последования о новопреставленном, то заметил, что он выглядит точно так же, как во время молитвы, особенно во время совершения литургии, или когда произносил поучения, открывал тайны Царствия Божия. И это отражало достигнутое им единство между теорией и практикой, пустыней и общением, Божественной литургией и священным безмолвием, молчанием и поведением в обществе, жизнью и смертью. Его руки были янтарного цвета, из них как будто исходил свет, они как будто благословляли. Таким — как иерей, совершающий литургию, — он вошел из храма рукотворного в храм нерукотворный, от сотворенной Церкви к Церкви нетварной. И оттуда он нас благословляет, молится и ожидает нас.
В Америке отцу Захарии среди прочих задали и такой вопрос: «Отче, не могли бы Вы нам что-нибудь сказать о последних днях отца Софрония?» Ответ, данный отцом Захарией, раскрыл последние моменты земной жизни старца Софрония и запечатлел собою всю его жизнь. Мы приведем его полностью, потому что он на многое открывает глаза.
«Я не знаю, что сказать. Нам было так легко с ним встречаться! У меня у самого был ключ от его дома. Я мог входить в любое время, днем и ночью. Если я хотел его спросить о чем-то, а он спал, единственное, что мне нужно было сделать, — это подвинуть его стул, и он открывал глаза и говорил: „Что?“ — и в мгновение ока я получал слово, которое поистине наполняло мое сердце. Нам было очень легко с ним встречаться, но мы никогда не забывали, что он отличался от нас, что он был „человеком Божиим“, всем своим существом он был погружен в Бога.
Он был очень почтителен: беседуя со мной, будь то по-русски или по-гречески, он никогда не обращался ко мне на „ты“, а всегда на „вы“. Он был с нами строг, когда замечал в нас гордость, потому что знал, что, если не „починит“ нас, мы обречены на духовный провал. При этом он нас очень любил и был очень ласков. Мы приходили и „утомлялиˮ его, особенно я, потому что я был очень разговорчив и у меня было много вопросов. Мы с сестрой X. утомляли его больше всех. Отец Софроний называл ее „горой вопросов“, а другая сестра сказала мне: „Поэтому теперь она стала горой ответов!“ Когда он уставал, чтобы дать нам это понять, он произносил замечательную фразу по-русски: „Разрешите вас поблагодарить и, с чувством удовлетворения, удалиться“.
Я пришел его навестить за две недели до смерти. В это время мы возводили крипту для погребения монахов, и, конечно, отец Софроний должен был быть там первым. Стены и крыша были готовы, но под ногами была голая земля, потому что пола не было. Когда он провожал меня до дверей, он посмотрел на крипту и спросил: „Сколько времени нужно, чтобы ее закончить?“ Я ответил: „Предполагаю, отче, еще две недели“. Он ответил: „Мне тяжело ждать даже один час: я все сказал Господу! Теперь мне нужно уйти“. Это, наверное, прекрасно — чувствовать в своем сердце, что ты все сказал Господу до конца, и что все это пребывает в вечности, и ты готов уйти. У меня же такое ощущение, что я с Господом никогда не говорил.
Приблизительно за неделю до его смерти я снова пришел его навестить. Он уже лежал в кровати, хотя раньше всегда сидел в кресле. Он сказал мне: „Вы написали книгу, которую я просил Вас написать?“ (Он просил меня написать книгу, которую мне удалось издать только прошлым летом.) Я сказал ему, что написал две главы и пересказал ему их содержание. Он сказал: „Их нужно поставить в начало, — и затем прибавил: — Я Вам скажу четыре основных принципа моей теории личности“. Он изложил мне вкратце всю свою теорию „личного начала“, как он это называет. По объему эти четыре принципа занимали около одной страницы, но они стали краеугольным камнем книги. И он говорил мне, как нужно продолжать, чтобы написать книгу.