Местный прораб Митяй недоверчиво косится на Марата. Что это сторож заговорил? Раньше молчал и носа из своей сторожки не показывал. А к нему как зайдешь за какой-нибудь надобностью, так свою умную книжку нехотя отложит и смотрит с тоскливой ленцой: чего вам, мол, неучам, надо? Оно, конечно, у него, поди, есть время просвещаться, он скребком да зубилом не машет, плиты не таскает, мешки с цементом не ворочает. Знай себе сидит на кровати, чаи попивает, с собакой беседы ведет. Читай не хочу. А названия-то какие у книг мудреные. Митяй краем глаза приметил: «Новая жизнь» (чем ему старая не угодила?), потом еще какой-то «…переводчик» с немецкой фамилией (с чего бы это сторожу переводчиками интересоваться?), а одно Митяю особенно запомнилось: что-то про дирижерские жесты. Он еще хотел взять почитать, думал, там про те самые, всем известные жесты, а потом как-то забылось. Что этому умнику здесь понадобилось?
– Да, тут вот пианину привезли, – нехотя пережевывает слова Толян. – Народ волнуется, как снимать будем.
– Надо подумать, – одобрительно откликается Марат и запрыгивает на борт. Приоткрывает картонную коробку и присвистывает:
– Обалдеть!
– Чего там? – суетится Митяй, протискивается с другой стороны. – Странное какое-то пианино, – пожимает плечами, чешет затылок. – Может, оно, того, не тяжелое?
– Тяжелое.
– А ты почем знаешь? – недоверчиво цедит Андрюха.
– Это фисгармония. – Марат не замечает грубости, не отрывает взгляда от старинного инструмента.
– Физ… чего?
– Фисгармония. – Марат наконец замечает недоверчивые растерянные взгляды и вдруг пускается в объяснения: – Здесь внизу педали, а наверху клавиши. Играют на клавишах, как на фортепиано, но если не работать педалями, звука не будет, понимаете? Звук извлекается нагнетанием воздуха. Постоянной работой педалей, как у органа.
– У органа? – оживляется Толян. – Это как в соборах у католиков, что ли?
Марат кивает.
– Красиво звучит, – одобряет Толян. – Я летом квартиру на Малой Грузинской отделывал, там этого органа наслушался.
Товарищи смотрят на него с уважением, да и Марат неожиданно ощущает себя своим. Все-таки музыка – воистину язык, не требующий перевода. Старинный ящик с педалями – а от былого холодка не осталось и следа. В глазах работяг – заинтересованность, у Марата – восторг. Поворчав еще немного и поспорив для порядка, общими усилиями переносят антиквариат в дом. Прораб осторожно, с ощущением подлинного таинства, раскрывает картон. Марат не может сдержать возгласа восхищения.
– «Циммерман»[22] середины XIX века…
– Сыграешь? – Толян с готовностью приподнимает крышку. – Фу-ты черт! Пыльная!
– Пыльная она, твоя Одесса, и душная.
Марийка неторопливо обходит художников, расположившихся в городском саду, рассматривает глиняные фигурки животных, примеряет дешевую бижутерию, подозрительно обнюхивает железные баночки с законсервированным смехом.
– Зато море есть. – Марат и сам устал от жары, старается держаться поближе к фонтану, но не отставать от Марийки, которая то надолго останавливается возле прилавка, то резко проскакивает вперед.
– Море грязное. – Девушка натягивает украинский кокошник и задумчиво вертит головой. – И потом, ты разве на нем бываешь?
– Вчера были, – по привычке спорит Марат.
– Точно, ты уже здесь три месяца и вчера, наконец, сходил на море.
– Ты приехала, я сходил. Что одному на море делать?
– Дышать воздухом. – Марийка стягивает кокошник и устремляется дальше. – Ой, а это что?
– Тринадцатый стул. Садись, сфотографирую.
– Давай.
Марийка забирается на постамент, усаживается, скрещивает стройные ноги, перекидывает через плечо черную косу, скалит зубки и кокетливо спрашивает:
– Я похожа на Эллочку-Людоедку?
Марат смотрит в объектив: узкая кость, острые коленки, резкие скулы, вздернутый носик, ниточки бровей, такие же летящие и раскосые, как бусинки глаз. Делает снимок.
– Ты похожа на китаянку.
Марийка слезает, вздыхает:
– Тринадцатый стул, первый эмигрант, Дюк, Рабинович, Дерибас. Столько всего интересного! А дирижеров у них нет…
– Почему нет? Есть. Только, – Марат шутливо кланяется, – таких нет.
– Слушай, дирижер, ты мне про море не рассказывай. Что тебе до соленой воды, если над ней не смыкаются снежные шапки гор, если не бегут к ней тайными тропками десятки рек? Да и название у этой стихии чужое: Черное. Оно и есть черное и грязное. А наше, родное, чистое, прозрачное, журчащее, священное и тоже, кстати, соленое. Слушай, как звучит бархатисто: Иссык-Куль. А Тянь-Шань, а реликтовые леса?