Была и китайская комната. В ней по углам на черных тумбах из лакированного дерева вечно качали головами китайские болванчики-бонзы.
Но, пожалуй, самой интересной надо было признать комнату, в которой жили куклы. Их было сто пятьдесят. Почти все они сидели на низеньких диванчиках, покрытых оливковым штофом, под листьями вечнозеленых азалий и мимоз.
Там были дорогие французские куклы из розовой нежной лайки. Они сами могли ходить, разговаривали и закрывали глаза. Были куклы в резиновых макинтошах и в крошечных калошках, обшитых барашком, с белой маркой на подошве «Богатырь». Русские куклы в кокошниках с жемчугом, в ярких атласных сарафанах. Фарфоровые моющиеся куклы. Легкие харбинские целлулоидные пупсы. Тряпичные японки в пестрых кимоно, с челками на лбу и с жесткими, как щетка, волосами. И, наконец, крошечные, с мизинчик, копеечные дутые из воска голышки, которые лежали в таких же крошечных ванночках.
В доме чуть свет уже стучали на кухне ножами китайцы-повара, мелькали то и дело по лестницам длинные косы вертлявых бо́ек[2] и степенно ходили садовники и кучера. И не было видно только хозяев.
Впрочем, может быть, все это было и не так, потому что немец жил уединенно и никто даже из самых видных жителей городка запросто у него никогда не бывал.
Казалось, этот дом хранил какую-то тайну. Жена немца, Агафья Амплеевна Курц, дочь зейского золотопромышленника Синюшкина, совсем не выходила из дому. Хозяин-немец даже и в магазине показывался редко. Небольшого роста, плоский, как доска, с красным плоским лицом, всегда тщательно одетый в смокинг и цилиндр, немец лишь только изредка летом проходил торопливой, семенящей походкой через главный подъезд, садился в щегольскую лакированную, со стальными спицами коляску, запряженную серыми, в дышлах лошадьми, и уезжал за город, на свой пивоваренный завод. Случалось еще реже, что чуть-чуть приоткрывались тяжелые чугунные ворота и сквозь щель бочком протискивались два рыжих, тоже плоских мальчика, на ходу одергивая сзади черные сатиновые гимнастерки. Это были Пауль и Герман, или попросту Павка и Гемка, сыновья господина Курца. Такой же семенящей походкой, как и у отца, они торопливо куда-то шли и никогда между собой не разговаривали.
И уж совсем редко узорные ворота раскрывались широко, и китаец-сторож пропускал на двух высоких красных колесах «американку» с осликом, которым управляла Маня, единственная господина Курца дочь.
Серый ослик упрямо поднимал уши и лениво подчинялся новеньким вожжам, которые, как и вся сбруя, приятно поскрипывали от малейшего движения.
Было еще одно обстоятельство, усиливавшее тайну вокруг курцевского дома.
Городок был портовый, и летом в него заходили пароходы со всего света. Как только с полицейской каланчи дежурный замечал на горизонте дымок, он выбрасывал флаг, извещая жителей, что в город плывет какое-то судно. Когда становилось уже совсем очевидно, какой компании принадлежит пароход, дежурный спускал первый флаг и поднимал флаг той страны, которой принадлежал показавшийся в лимане корабль.
Павка и Гемка в совершенстве знали пароходы русских и иностранных компаний. И удивительно! Они сразу безошибочно выкидывали на шпиле своей башни флаг страны, которой принадлежал замеченный на горизонте корабль.
И обычно случалось так, что на полицейской каланче флаг появлялся гораздо позже. Бывало, полицейский мирно себе похаживает по балкончику каланчи и вдруг увидит, что на башне курцевского дома уже синеет американский флаг. Дежурный хватается за подзорную трубу и, к досаде своей, убеждается, что в порт действительно идет американский «купец».
Иногда Павка выкидывал свой флаг на несколько часов раньше каланчи. Но в городке верили ему и не помнили случая, чтобы Павка подводил.
Жители посмеивались над полицией. И, когда эти насмешники становились уж особенно злыми, полицмейстер города сердито расправлял свои длинные усы, выпячивал для устрашения выпуклые рачьи глаза и садился в пролетку.
Звеня шпорами и придерживая небрежно саблю, он выходил из пролетки у курцевского дома и направлялся деловито по желтой дорожке прямо в магазин. Никто не знал, о чем беседовал полицмейстер с господином Курцем.
Кучер долго сидел на козлах, не снимая белых нитяных перчаток. Но наконец не выдерживал, поднимал длинные полы синего суконного армяка с красным шарфом вместо пояса, слезал с козел и, заломив набекрень клеенчатый цилиндр с павлиньим пером, подходил к дворнику угощаться табачком.