— Всем сестрам — по серьгам. Одного Назарматвея-ака оставили без должности, — улыбнулась Насиба.
— Хватит, дорогая, смеяться надо мной. Лучше позволь положить голову тебе на колени. Очень спать хочется, ты не против? Спасибо, дорогая… Главное для нас теперь — сохранить джигитов до осени. Ты же знаешь, огненное кольцо вокруг нас делается все у́же и у́же. Вот я и думаю днями и ночами, как сохранить наш отряд. Он — маяк для людей. Я уверен, люди потекут к нам рекою: до каких пор они будут терпеть и молчать?! Положим, у одного сломили гордость, у второго, третьего, сумели превратить их в бесчувственные камни, но не могли же сломить, растоптать весь народ?!
— Все это мне трудно понять, Намаз-ака.
На пороге появился Эшбури: он нагнулся, чтобы не задеть головой притолоку, и, еще не войдя в помещение, оказался лицом к лицу с привставшим Намазом.
— Можно войти?
— Вы уже вошли наполовину, как теперь сказать: нельзя? — улыбнулся Намаз. — Заходите, прошу.
— Я вам не помешал? — спросил Эшбури виновато.
— Нет, ничего, — успокоил друга Намаз. — Я сам хотел вызвать вас. За водой отправили человека?
— Двоих отправил с шестью бурдюками.
— Кто стоит на карауле?
— Хатам и Аваз-кривой.
— Я тысячу раз просил вас не называть Аваза Кривым.
— Но и он зовет меня Столбом.
— Тогда ладно, значит, вы квиты.
— Намазбай, я зашел к вам посоветоваться. Сегодня четверг, как вы знаете, день поминовения усопших. Вон уже сколько времени там и сям мы оставляем могилы своих друзей, погибших за святое дело. Стоило бы помянуть их… Если вы согласны, я дал бы указание приготовиться.
— Надо с Абдукадырхаджой-ака поговорить…
— Он и просил меня пойти к вам. Мулла Булак, Рахим Кары, Мулла Ачилди и сам Абдукадырхаджа-ака вчетвером будут молиться.
— Я согласен. Велите зарезать двух барашков.
— Спасибо, Намазбай.
— Отправьте в ближайший кишлак хурджин серебра, пусть раздадут бедным, вдовам и сиротам, чтоб они поминали в своих молитвах добрым словом шахидов[41].
— Вот это здорово! — воскликнул довольный Эшбури и стал было пятиться к двери, но столкнулся с входящим Авазом.
— Вот Столб несчастный, куда ни пойду, всюду дорогу перегораживает! — засмеялся Аваз.
— Конечно, наткнешься, раз уж ты Кривой: куда идешь — не видишь, — тут же парировал Эшбури.
— Я слушаю, Аваз, — сказал Намаз.
— Кенджа Кара прибыл из Каттакургана, пропустить?
— Немедленно!
Немного спустя в дверь просунулось лоснящееся от пота черное лицо Кенджи Кара. Он с таким проворством кинулся под ноги Намаза, что Насиба испуганно вздрогнула, в первую секунду решив, что что-то тяжелое и черное упало с потолка.
— Бек-ака! — простонал Кенджа Кара, размазывая по лицу слезы.
— Что стряслось?
— Не казните — помилуйте!..
— Да говори же, в чем дело!
— Всю дорогу летел, плакал… извелся весь, что несу вам недобрую весть. Боюсь, заговорю — язык мой несчастный отвалится.
— Говори же, иначе я сам вырву твой язык! — взревел Намаз, выходя из себя.
То ли Кенджа Кара и вправду испугался, что Намаз приведет свою угрозу в исполнение, то ли решил, что поиграл достаточно, но у него слезы вмиг иссякли, голос стал сухим, деловым.
— Очень недобрые вести, бек-ака. Вот, читайте сами.
Кенджа Кара вытащил из-за пазухи сложенную треугольником бумагу, вручил Намазу и, отступя назад несколько шагов, застыл в полупоклоне. Намаз поспешно развернул письмо, принялся читать.
«Пусть станет известно защитнику униженных, неимущих, сирот и бедствующих вдов богатырю Намазбеку, что пишет сии недостойные строки настоятель джаркишлакской мечети мулла Садаф. Всевышний создатель надоумил раба своего поставить вас в известность о горе, постигшем жителей Джаркишлака. Ангелы дали его руке твердость, а глазам — свет во исполнение божьего промысла.
Да будет вам известно, что управитель волости Мирза Хамид совершил разбойный набег на кишлак и выкрал единственную в своей несравненной красоте сестру вашей жены.
В пору полуденного намаза, когда все благочестивые мусульмане селения находились в мечети, у ворот дома Джавланкула — ниспошли ему аллах терпения и мужества — спешились пятеро всадников и вошли во двор. Один из них, объявив себя волостным управителем Мирзой Хамидом, спросил, где отец. Получив у детей ответ, что он ушел в мечеть, пришелец со своими спутниками ворвался в дом и, связавши руки и ноги больной вашей теще — ниспошли ей аллах быстрейшего исцеления, — а также младшим девочкам, увез Одинабиби, завернув в чекмень.