Стук в дверь. Вскальзывает Финкель. Леся вяло стряхивает задумчивость, принимаясь за работу.
— Ну? Как там?
Наум Абрамович удовлетворённо проводит по лысине обеими руками, горячо шепча:
— Всё как по нотам! Я так и знал: Свистун взял себе лучшую комнату в другом конце коридора. А он будет здесь. Записался Василем Михайловичем Кавуненко. Адвокат. Хе! Ничего себе адвокат! Коллега, значит! Pas mall![9] А Свистун — дипломат, политический деятель. Тоже неплохая профессия. Но прежде всего, дорогая моя, надо как-то расшифровать, что за отношения между ними. При чём тут этот сопливый «дипломат»?
— Сразу, наверное, это невозможно сделать.
— Ну, что значит «сразу»? Я только обращаю внимание. А чего вы, голубушка, такая кислая? После вчерашнего, может, головка болит?
— Не знаю. Так. Ничего, оклемаюсь.
— Ну, я должен бежать. Предстоит свидание с Круком. Дочь моя пошла к нему на службу. Так надо посмотреть, какое впечатление произвела на патрона. Если имеешь дело с богатым человеком, то приходится считаться не только с его впечатлениями, но и с впечатлениями его шлёпанцев. Ну ладно! Пусть! Будут и у нас с вами, родненькая, шлёпанцы с впечатлениями! Правда? Ну, будьте здоровенькими и бодренькими. Завтра забегу.
Наум Абрамович нежно целует Лесе ручку, важно берёт под мышку пузатый портфель и выходит с суровой миной.
А Леся снова подпирает щеку рукой и смотрит в окно. И, когда за стеной, в его комнате, слышатся голоса, она сидит так же, не двигаясь, даже не повернув голову в ту сторону. Один голос — тенор, овечьего тембра, уверенный и болтливый. Другой — низкий, мягкий, немногословный. Если приложить ухо к двери, то, наверное, можно было бы разобрать отдельные слова.
Словно на пожар, часто и громко ударяет гонг.
Голоса стихают, хлопает дверь. Но в комнате Гунявого слышно движение. Значит, вышел только Свистун.
Леся неохотно поднимается и подходит к зеркалу. На неё равнодушно, тоскливо смотрит красивое лицо с сине-фиолетовыми, как две недозревшие сливы, глазами. Рука машинально поправляет крыло матово-пепельных волос за ухом.
Леся вздыхает и медленно выходит из комнаты, не набрав строгой надменности.
И, как только она открывает дверь, в поле зрения попадает мужская фигура у двери соседней комнаты — Гунявый. Он, согнувшись, возится с ключом у замка. На скрип Лесиной двери Гунявый, не выпрямляясь, поворачивает голову. Леся видит, как в то же мгновение тело его резко поднимается, глаза становятся круглыми. Видно даже, как между губами сереет удивлённая или испуганная дужка полуоткрытого рта. Совсем как на кинематографических афишах.
Лес я тоже удивлённо смотрит на него. Но тут же вскидывает голову и неторопливым степенным шагом движется по коридору. На повороте к лестнице она оглядывается и видит, что Гунявый — высокий, плечистый — стоит в той же позе, даже рука застыла на ключе, и смотрит ей вслед.
В чём дело? Узнал? Может, видел где-нибудь на Украине? Может, когда таскали по чекистским тюрьмам, она как-нибудь разговаривала с ним и забыла, а он запомнил? И теперь испугался, что она узнает его? Но вроде бы что-то совсем другое отражается на его удивлённом лице (а щёки действительно пухлые, какие-то мальчишечьи. И такая же бородка!).
Соня уже за своим столиком. Лесе, когда она проходит мимо, видны только чёрные с красноватым отливом волосы и спина в кирпично-красном платье. Но, когда она садится за свой столик и, равнодушно проводя взглядом по столовой, останавливается на Соне, то с трудом узнаёт её. Нет вчерашней, согнувшейся, бледной и вялой девушки в жёлто-золотистом платье. Теперь на её месте сидит красивая, с глубокими, тёмными, бархатными глазами, с лёгким тёплым румянцем на лице… младшая Сонина сестра. И платье не то, и причёска не та, и движения другие, и взгляд живой, и улыбка на губах, тоже словно бы совсем иначе накрашенных.
Леся от удивления забывает даже о своём «гриме». Таково, значит, действие кокаина? Да, стоило бы хоть раз преодолеть отвращение и попробовать, как подговаривали её тогда, в Будапеште. Это Соня приготовилась к появлению Гунявого!
А вот и он со своим Свистуном и хозяйкой. Свистун впереди, в жёлтых туфлях, в синем костюме с короткими штанинами, из-под которых видны зелёные носки. Головка белокурая, подстриженная ёжиком, лоб узенький и низкий, в прыщах, носик красный, заострённый. Ножки смешно отбрасывает в сторону, словно очищая дорогу от травы, оживлённо, с интересом, уверенно посматривает вокруг, будто он жил здесь всю жизнь, уезжал всего на неделю и вот вернулся.
А тот, наоборот, продвигается за Свистуном с опущенными глазами, весь вытянувшись, видно, велика внутренняя зажатость.
Высокий, щекастый, с пробором на мокро приглаженных волосах. Его одежда, застёгнутая на все пуговицы, какого-то зеленовато-травяного цвета.
Хозяйка показывает им столик — как раз посредине между Лесей и Соней. Гунявый садится лицом к Лесе и боком к Соне. Что-то тихо, с неподвижным лицом говорит Свистуну. Свистун небрежно кивает и раскладывает салфетку на коленях жестом хозяина.
И этот человек с пухлыми щеками, с детскими удивлёнными глазами спокойно прижимал дуло нагана к затылкам людей и убивал их сотнями! Той самой рукой, что так застенчиво берёт невинный ножик.
Вдруг Леся замечает, что Соня пытается обратить на себя его внимание: нарочито громко зовёт прислугу, непрерывно поглядывает то на Гунявого, то на Свистуна, ежеминутно пальцами проверяет причёску возле ушей. И добивается своего: мышиная головка Свистуна с оттопыренными ушами начинает частенько поворачиваться в её сторону. Иногда он что-то шепчет Гунявому, искоса на неё поглядывая. Гунявый, стараясь сделать это незаметно, рассматривает Соню своими удивлёнными глазами.
Но несколько раз Леся ловит взгляд Гунявого и на себе. Однако того выражения, что появилось у двери, уже нет. Только взгляд быстро отлетает в сторону.
После обеда, закрыв дверь на ключ, Леся брезгливо снимает платье, швыряет его на кресло, накидывает старенький домашний пеньюар и сердито закуривает папиросу. Потом берёт книгу, карты, папиросы и ложится на коротенький диван. Странные эти французы: главная мебель у них — кровать. Диван в гостиничной комнате — такая же роскошь, как ванна в квартире. За ванну и диван цена поднимается почти вдвое. И вот эта роскошь такая куцая, что для того, чтоб вытянуть ноги, надо положить их на подлокотник, подняв выше головы.
Но ни книга, ни пасьянс не могут согнать с губ и бровей Леси брезгливой, хмурой гримаски, словно бы во рту её задержался вкус чего-то неприятного. Она сдвигает на пол и книгу, и карты, закладывает руки за голову и закрывает глаза.
В комнате Гунявого слышны голоса, всё те же — громкий овечий и бормочущий низкий, — доносится нервный топот ног, грохот передвигаемой мебели, скрип дверец шкафа. Потом наконец хлопает дверь и становится тихо — ушли.
Леся курит папиросу за папиросой, то согнув, то вытянув ноги, и думает. Потом неожиданно вскакивает с дивана, торопливо одевается и выходит.
Через четверть часа она уже бежит по лестнице своей старенькой гостинички, пропахшей кислым духом многих поколений постояльцев.
Мик дома. Он в пальто с поднятым воротником (для тепла), сидит за столом и что-то озабоченно чертит, старательно согнув спину и отставив локоть.
— Леська?! Что-нибудь стряслось?
Леся весело срывает с себя аристократическую шляпку, манто с белым мехом, обнимает удивлённо повернувшуюся к ней голову Мика с серыми небритыми щеками и раскидывает руки, словно собирается лететь.
— Дома! К чёрту этот монастырь! Не хочу!
Испуганный Мик поднимается, осторожно отложив циркуль.
— Леся, подожди. Надеюсь, ты это не серьёзно?
Леся подбегает к кровати и плюхается в неё, высоко подняв точёные ноги в шёлковых чулках телесного цвета.