Вот уже и полдень. Он закрывает лавку и уходит.
В четыре часа торговля начинается снова. Приходят покупатели. Вдруг на пороге появляется инспектор департамента снабжения. Рам Прасад поспешно встает, почтительно приветствует инспектора. Угощает его бетелем, посылает за чаем. Потом вручает инспектору семьдесят пять рупий и раскрывает перед ним приходную и расходную книги. Тот не глядя расписывается в них и уходит.
Рам Прасад уныло смотрит ему вслед. Вот она — жизнь! Кое-что заработал — и тут же нужно отдать. А что делать? Не подмаслишь инспектора — добра не жди. Ведь вот за то, что денег пожалел, владелец такой же лавки — номер пять — и лавки лишился, и в тюрьму угодил.
Пробило восемь. Он прикрывает створки двери и достает книгу, в которой ведет записи только для себя. Сколько денег ушло в этот раз на взятки? Какие еще расходы пришлось понести? Сколько он выручил за незаконно проданный мешок сахара? Он складывает, вычитает и видит, что вся его прибыль измеряется совсем ничтожной суммой. Он мог бы иметь приличный доход и без мошенничества, не будь расходов на взятки. Но без этого не обойтись. Все так делают. Перед ним одно за другим встают знакомые лица: чиновники-вымогатели, инспектор-взяточник, торговцы Рам Лал и Рам Аватар, которые бессовестно обманывают и обвешивают покупателей, аптекарь Гупта, торгующий сомнительными лекарствами. Его душой овладевает мучительное, беспокойное чувство. Как он старался избежать всего этого, не хотел уступать и смиряться! Но не тут-то было. Его засасывает все глубже и глубже. Знают ли люди о том, что он чувствует? Вряд ли! Обычно они полагают, что лавочнику живется счастливо и беззаботно…
Перевод В. Балина.
Харишанкар Парсаи
КЕМ ОН БЫЛ?
© Harishankar Parsai, 1977.
Он умер утром, в воскресенье, в выходной день. Был сезон дождей, но в этот день дождя не было. Умер утром, а к обеду мы уже совершили погребальный обряд. Хорошо, что он умер не вечером. Тогда ночью нам не удалось бы поспать, а женщинам всю ночь пришлось бы голосить по покойнику. Так что он не причинил лишних беспокойств. И умер сразу. От сердечного приступа. Никого не обременяя особыми заботами. А перед смертью, в субботу, принес жалованье. Словно предвидел расходы на похороны.
Он и умер так же, как жил.
Сейчас вечер. Я сижу на веранде и думаю о нем. В его доме время от времени вдруг раздается многоголосое рыдание. Приходит кто-то выразить сочувствие — и поднимается плач. Будто выплачивают долг частями.
Мне в голову лезут разрозненные воспоминания.
Отсюда, с веранды, видны ступеньки перед входом в его дом. Мне приходилось наблюдать, как он поднимался или спускался по ним. Ногу ставил осторожно, словно опасался сделать больно ступеням. Двигался медленно. Шел к себе домой будто вор. Казалось, он извиняется перед ступенями: «Простите, что мне приходится топтать вас ногами. Но я вынужден это делать, иначе не попаду домой».
Места перед входом мало. Там всегда стоят велосипеды. Он никогда не осмеливался передвинуть чей-то велосипед и освободить себе дорогу. Проходил между ними с величайшей осторожностью, извиваясь всем телом, чтобы случайно не задеть.
Когда он видел меня на веранде, то всегда приветствовал. Робко приподнимал одну руку и едва слышно говорил «намасте»[47]. Вернее, лишь по движению губ можно было понять, что это — «намасте». Потому что, когда он ставил ногу на первую ступеньку и опускал руку, я мог расслышать только конец этого слова — «…сте». Он не имел привычки бодро вскидывать сложенные ладони и громко кричать «намасте». Он не хотел, чтобы я вздрагивал от неожиданности. Не хотел, чтобы я торопливо поднимал руки в ответном приветствии. Он старался не причинять мне беспокойства. В его приветствии слышалась мольба о прощении. «Намасте! — I am sorry»[48]. Когда мне случалось первому приветствовать его и я громко говорил «намасте!», он растерянно останавливался. Через мгновение приходил в себя. Делал все тот же робкий жест рукой. Шепотом произносил «…сте» и следовал дальше.