— Мистер Найт, позвольте ключ от радио.
— Что? — переспросил шкипер…
— Да, Джонни, — сказал Томми, — дай мальчику ключ. Пусть послушает, нет ли в мире чего новенького. Мальчик совсем позеленел от скуки…
Джон Найт — или что то же Толстый Джонни — сказал просто и кратко:
— Нет.
И вынув из ящика стола револьвер, положил его в карман куртки…
— Нет? — переспросил Томми.
— Нет.
— Пойдем, мальчик.
Джимми и Томми ушли.
После этого разговора через пять минут обнаружилось, что у правой машины перестал работать воздушный насос. Держаться в море в шторм при работе одного левого винта судно не могло. Ближайший норвежский порт Киркенес — более десяти часов ходу. Чиниться в море в такую бешеную качку нельзя. Поднявшись вверх, механик доложил все это Джонни сухо и спокойно.
Бухмарь
В море — «по тиши ветер, по ветру тишь».
Не успел зуёк Кузьма и «первый спень заспать», как проснулся от привычного толчка сапогом в бок. Он уж и спал согнувшись, чтобы удар сапога так не пришелся в причинное место. Скинув одеяло с головы, Кузьма продрал глаза, дивясь перемене. Дерево шняки вставлено на свое место, в бабку. Прапор на кончике мачты, сделанный из распластанного крыла морского попугая, трепещет перьями. Вода зажила: поет, покрылась пеной. «Закипела в море пена, будет ветру перемена». На встоке небо чернетью затянуло. И корщик забухмарился.
— Крутой ветер падет с пылью! Слышь, атва кричит…
Над шнякой вились и кричали атвы — буревестники седого океана. «Атва белью пройдет, бухмарь беть[11] наведет». Все приметы слагались за то, что скоро грянет шторм с полночи… Потому-то и разбудили зуйка — хоть по правилам промысла ему и не полагалось «тряску трясти» — вытягивать снасть из воды.
— Ладно зенки пялить, надевай тяглы — приказал ему Бодряной.
Весельщик был уж в веслах, тяглец втихомолку ругал корщика:
— В коево еретика в самую выть тряску трясти! Аюкла проклятой![12] Тяни ты, зуй!
Кузьма надел тяглы и вдвоем с тяглецом взялся подтягивать шняку к кубасу, который размахивал флажком, прыгая с волны на волну.
— Ишь ты, архангельской! — вслух бранил тяглеца корщик: выть обронить боишься. Только бы вам исть! Верно говорят: город архангельской, а народ дьявольской!
Вода была в ту пору прибылая. Вдоль берега с заката на веток катилась приливная волна, а ей навстречу завязывался нордовый ветер. Течение сильнее ветра, и весельщику приходилось трудно: стиснув и оскалив зубы, он греб подергой — короткими ударами рук, почти не нагибаясь и не откидываясь… Вынули голоменный кубас и якорь — пошла бечева яруса с крючьями. Кузьма увидел в бутылочно-зеленой с кипенью поверх воде сначала белое смутное пягно, потом оно всплывало, яснело — вьется рыба платом на крюке. «Палтусок попался», — сказал Кузьма корщику. Вдруг мелькнула в глубине серая тень, рвануло из рук бечеву, и палтуса как не было…
— Акула пришла! — крикнул корщику тяглец, показывая ему обрывок снасти без крючка…
— С чего это, андели! Одна беда, видать, не живет! Побезтужыесь, земнородные!..
Корщик с беспокойством оглянулся. Ветер засвистал о дерево шняки. С полуночи по морю быстро катилась темной стеной бухмарь. Солнце померкло. Вмиг налетев, бухмарь поседела, побелела и обдала пловцов секучей острой пылью: нельзя было понять, что это — снег иль дождь, иль брызги с волн.
— Кинь грести! Вынимай!
Гребец сложил весла и кинулся помогать тяглецу и зуйку вынимать ярус. И тяглец и зуёк были уже мокры от дождя и брызг. Волна крутела. Ветер срывал верхушки волн и ошметками кидал в шняку.
— Андели христовых родителей, взводнище-то какой! В силу выботать. Земнородные, побезтужьтесь! — кричал Бодряной.
Ярус выбирали тяглец и весельщик и кидали в лодку, не снимая с крючьев рыбы. Зуёк выкачивал лотком из лодки воду.
— Бросать ярус надо! — крикнул корщику гребец, — гляди: волны идут парусами…
— Я те брошу, алырник! Не твой ярус-то, так покинуть в окияне!
Корщик замахнулся издали на покрученников, поискал вокруг себя батога иль полена, но ничем достать работников не мог и вместо них ударил кулаком по голове зуйка.
— Ах ты, адожной, о брюхе тольки и думаешь! Ярус-от не твой?!.
— Ты, поди, покланяйся сам, старый дьявол, — кричал тяглец, не переставая сгибаться и разгибаться враз с весельщиком, перехватывая снасть…
Кузьма плакал, упав на борт головой.