— Джимми! Мальчик, крепи строп…
Ничего не видя. Джимми просунул строп под банку лодки и, ломая пальцы, надел жесткие петли на крюк… Хлынула волна. Джимми хотел крикнуть:
— U-р![15]
Вода ударила ему в лицо, наполнив рот. Из носу брызнула кровь, и кок не слышал крика сверху:
— Молодчина, Джимми!
Лебедка загремела. Сливая за борт потоки воды, шняка подымалась вверх. Корщика Бодряного едва не смыло, но его ловко поддел сзади багром матрос с тралера и распорол штаны.
— Не пори! Чтоб тебя так! — заорал Бодряной.
Матросы хохотали.
Через минуту Бодряной стоял уж у штурвала и показывал Толстому Джонни вход меж камней в фьорд:
— Так держи, — сказал Бодряной, положив руку на штурвал. — У нас просто: справа гора, слева гора, а посреди дыра!..
Шняка, поднятая на тралер лебедкой, стояла поперек на палубе меж спардеком и баком. Весельщик и тяглец грелись в камбузе.
Джимми очнулся от ощущения приятной сухой теплоты и увидал, что лежит нагой под шерстким одеялом; рядом с собой Джимми увидал лохматую, мокрую, как галка в ненастье, голову и серые испуганные глаза. Томми нагнулся сверху, поправил одеяло и сказал:
— Ничего! Лежите вместе. Согреетесь скорей…
Зуёк Кузьма спросил:
— Ты кто будешь?
— I say! Откуда ты свалился? — по-своему спросил Джимми.
— Тебя Асей, — а меня Кузьмой, будем знакомы.
И Джимми почуял протянутую для рукопожатия под одеялом голую руку. Джимми потряс ее, сказал:
— Койзмэн?! Отлично!
Земля и море
Прошло три дня с той поры, как тралер № 213, подняв на борт шняку Бодряного со всей его командой, вошел в глубокий Мурманский фьорд. Тралер кинул якорь возле самого становища поморов. Фьорд тотчас от входа круто загибается к юго-востоку. И хотя оглобень от шторма и входил в губу крутой волной, но в ее вершине у становища крутые волны шторма расплывались в широкое покойное дыхание. Встав на якорь, тралер спустил шняку на воду вместе со снастями и уловом. На тралере разбирали машину. Поморы на своем стану «делали рыбу на лабардан»; треске отрезывали голову и вскрывали со спины, вынимали хребет, выкидывали внутренности и круто солили английской солью в бочку под открытым небом. К стану слетелась стая крикливых зуйков, они накидывались на отбросы и дрались из-за добычи, рея в воздухе. Иные, трепеща крыльями, опускались прямо на плечи Бодряного и его покрученников и вырывали свою долю улова из-под ножа…
— Кш! Вы, санитары! — отпугивал их корщик. — Один на весь базар я вам не кормилец! Бывало по стану от каси да вони одно было спасенье — птицы. Глякс-сь, Кузьма, на птичий базар подивись…
Бодряной указал зуйку на отвесную береговую пахту; ее уступы были белы от птичьего помета.
— Бывало — пароход крикнет иль из ружья ударишь — так тучей и взовьются — солнца не видать. И все от нас кормились. Дивлюсь, куда девалась птица? И то сказать: тут, на стану, бывало до войны по триста лодок, а ныне мы одни — да вот асеи. Глико, разиня, кашица ушла!.. Разинул рот, ворона.
Кузьма втянул голову в плечи, чтобы подзатыльник пришелся по воротнику куртки и, получив что следует, кинулся снимать кашицу с треноги.
— Поспела кашица. И солнце на обедник пришло. «За каждую выть да руки мыть», мы — не асеи, — говорил Бодряной, вытирая руки о штаны.
Поморы уселись к чашке в кружок. Кузьма ел неохотно.
— Чего не ешь? Ешь не ешь — за выть сочтут, — поощрял его корщик, — али уморился, дрянь? Али морошки свежей захотенил? Гликось на тяглеца: кольки ни положи пред им, все схрястат!.. Ну, да завтра праздник. Гуляй! Избушку-то выпахай, смотри, а то кабы с визитом шкипер не пожаловал гостить, а каси у нас беда в ей собралось!.. — говорил Бодряной, обсасывая голову трески и бросая кости тут же на пол.
Тяглец и весельщик ели молча: от привычной воркотни хозяина кусок им поперек горла не становился… И это еще больше сердило старика:
— Вам бы только хлеба край, а то и под елью рай. Нажрались и пошли хлыктать.
Точно Кузьма икнул.
— Не ешь, а хлыкташь!
И Бодряной ударил зуйка ложкой по лбу. Кузьма завопил:
— Что ты меня все бьешь-то? Что я тебе, собака, сдался?..
— Повопи еще! Дам те ступку, так перестанешь вопить-то!
— Стрелья бы тебе в бок, кобель старой!.. Уйду я от тебя! — закричал зуёк и, вскочив, выбежал из избушки…
Бодряной засмеялся:
— Уйду? Куда уйдешь? Тут воля моя. С меня воли тут никто не сымет.
Зуёк встал и ушел. Он шел по песку у самого моря, слезы застлали ему глаза.