— Как хорошо, что ты застала меня здесь. Через неделю я уже уезжаю. Собираюсь в Ловат-Милл[2].
— На мельницу?
— Это просто название. Местечко находится на побережье Кента, недалеко от древнего лагеря Цезаря. Мы обнаружили там развалины римского цирка, и я уверена, что там можно найти еще много интересного, поскольку, как ты знаешь, такие цирки всегда находят за пределами городов.
Я не знала, но промолчала.
Рома между тем продолжала:
— Раскопки придется вести в частных владениях некоего местного богача. Чего стоило получить у него разрешение!
— В самом деле?
— Этому сэру Вильяму Стейси принадлежит большая часть земель в округе… Тяжелый человек, можешь мне поверить. Он поднял шум из-за своих фазанов и деревьев. При встрече я задала ему вопрос: “Не думаете ли вы, что ваши фазаны и деревья важнее истории?” И в конце концов его добила. Он дал согласие на раскопки в своих владениях. Между прочим, дом действительно старый, настоящий старинный замок. А свободной земли вдоволь. Так что может уделить нам маленький клочок.
Я слушала ее уже рассеянно, потому что до моих ушей долетел второй такт Четвертого концерта для фортепьяно Бетховена, который Пьетро должен был исполнять этим вечером, и я спрашивала себя, нужно ли мне ехать на концерт. Я испытывала сильнейшую душевную муку, пока он был там, на сцене, мысленно проигрывая вместе с ним каждую ноту, замирая от ужаса, что он вот-вот запнется или ошибется. Как будто это когда-нибудь с ним случалось. Единственное, чего он боялся, так это того, что сыграет чуть хуже.
— Интересное старинное местечко, — продолжала между тем Рома. — Думаю, сэр Вильям втайне надеется, что мы откопаем в его владениях что-нибудь важное.
Она продолжала болтать о своих планах, время от времени внимательно поглядывая на людей, находившихся в большом доме поблизости. Я не слушала ее. Откуда мне знать, что эти раскопки — последние для нее и мне бы лучше повнимательнее слушать все, что она рассказывала об этом месте.
Смерть! Она всегда подстерегает нас, когда мы меньше всего ее ждем. И еще я заметила: она никогда не приходит в одиночку. До гибели родителей мысли о смерти никогда не приходили мне в голову.
Мы с Пьетро вернулись из Лондона в Париж. В тот день ничего необычного не произошло, и у меня даже не было никаких предчувствий. Пьетро должен был играть несколько Венгерских танцев и Вторую рапсодию Листа. Нервы его были напряжены, но так всегда случалось перед концертом. Я сидела в первом ряду партера и была очень хорошо видна ему. Временами являлось ощущение, что он играет только для меня одной, как бы желая сказать: “Видишь, ты никогда не достигнешь этого уровня. Ты только исполнитель фортепьянных упражнений”. Все как всегда.
Потом он ушел в свою артистическую уборную и там упал с сердечным приступом. Умер он, правда, не сразу. У нас было еще два дня. Я не отходила от него ни на минуту, надеясь, что он очнется, узнает меня и посмотрит своими темными, всегда такими живыми глазами в мои, уже не притворяющиеся. Потом он умер, а я освободилась от обязанности вечно оплакивать эти любимые узы. Рома, как и подобает любящей сестре, оставила свои раскопки и приехала в Париж на похороны, которые стали целым событием. Музыканты со всего света прислали соболезнования, а многие приехали, чтобы лично отдать последние почести. А как бы он сам торжествовал! Но вот закончились погребальные вопли, шум и суета похорон, и я погрузилась в такую черную бездну скорби, безутешности и одиночества, что большее отчаяние и представить трудно.
Милая Рома! Каким утешением она для меня была в то время! Ее готовность на все ради меня глубоко меня тронула. Когда-то при ее разговорах с родителями об их работе я иногда ощущала себя посторонней. Теперь я этого не чувствовала. Таким утешением было ощущать свою принадлежность к семье, чувствовать эту семейную связь. Я была благодарна Роме.
Она дала мне гораздо большее утешение, чем могла представить.
— Поедем в Англию, — сказала она. — Посмотришь, что мы раскопали. Наши находки превзошли все ожидания — одна из лучших римских вилл под Веруланиумом.
Я улыбнулась, и мне захотелось сказать, как я ее люблю.
— Я ведь буду там совершенно бесполезна, — запротестовала я. — Только помешаю. — Глупости! — Она снова была старшей сестрой и намеревалась заботиться обо мне, хотела я этого или нет. — Как бы там ни было, ты едешь.
Итак, я отправилась в Ловат-Стейси и нашла утешение в обществе Ромы. Когда она представляла меня своим друзьям на раскопках, я почувствовала гордость за свою сестру — такое явное уважение они к ней проявляли. Она обращалась ко мне с обычным энтузиазмом и старалась не подчеркивать того влияния, которое всегда имела на меня, а я просто радовалась и этому влиянию, и ее обществу и потихоньку начала интересоваться работами. Эти люди проявляли столько горячности и рвения, что не подпасть под их влияние было просто невозможно. Недалеко от римской виллы стоял маленький домик, который сэр Вильям Стейси разрешил Роме занять. В нем мы и поселились. Мебели совсем мало: две кровати, стол, несколько стульев да еще кое-какая мелочь. Комната на первом этаже забита археологическими инструментами: лопатами, вилами, кирками, скребками, мехами для обдува. Рома была в восторге от этого места, потому что от него близко к раскопкам, а все остальные жили довольно далеко, в деревне и в местной гостинице.