Подобная символика, как уже не раз отмечалось, имеет многочисленные параллели и в других культах, преимущественно в эзотерических сектантских течениях. Такова, например, догматика суфизма с представлением о Боге как любовнике и душе — как возлюбленной, отразившимся в творчестве ал-Газали, Руми и др.; ср. характерные черты суфийской терминологии (Бог —дуст, йар, т.е. «друг», «возлюбленный»; кас ал-махабба, т.е. «чаша любви»; суфий — ашик, т.е. «влюбленный», и т.д.). «Человек, не знакомый ближе с суфийской поэзией, читая ее, даже не заподозрит, что имеет дело с религией — эротические картины иногда столь реальны, столь ярки, что толкования комментаторов начинают казаться фальшивыми и натянутыми»[108]. Это замечание о суфийской поэзии является прямой аналогией некоторым оценкам «Гитаговинды» (например, Х.Лассеном, А. Макдонеллом).
Сходные мотивы распространены и в иудаизме — как в канонических текстах[109], так и в некоторых связанных с иудаизмом течениях — у гностиков, например, идея священного брака Яхве с Софией, в каббале, в хасидизме. Особый интерес представляет в этой связи библейская «Песнь песней» — наиболее известный европейскому читателю образец канонизированной лирической поэзии, аналогия с которой, начиная уже с В.Джонса, стала характерной чертой восприятия «Гитаговинды» людьми европейской культуры в XIX—XX вв. Указывают на сближающие оба произведения моменты — как в плане непосредственного содержания (любовная лирика, пастушеская тематика, элементы драматического жанра и попытки соответствующей реконструкции), так и в общем для их судьбы символическом истолковании (Суламифь — душа, ищущая Бога; жених и невеста — Яхве и его народ; и позже — устойчивые в многовековой христианской традиции аллегории: союз Соломона и Суламифи как слияние Бога с душой, союз Христа с церковью)[110]. Ряд сходных примеров дает и история западного христианства — ср. представления о Христе как небесном женихе и деве Марии как небесной невесте; идеи церкви как женского начала, обрученного с Христом (монахиня — «невеста Христова»), духовного брака и т.д., получившие яркое, подчас достаточно чувственное выражение у Бернарда Клервоского, Рихарда из св. Виктора, Рейсбрука, Терезы из Авилы и др. С другой стороны, и здесь встречается сакрализация любовных отношений — как в рамках культа, так и в светском творчестве, например в средневековой куртуазной лирике у трубадуров и т.д., вплоть до Нового времени[111]. Следует, наконец, иметь в виду, что символика женского и мужского начал отражается также в натурфилософских, этических, социальных воззрениях, давая интересный материал для сравнения разных культур[112].
Как мы видим, при всем своеобразии композиционно-содержательных и стилистических особенностей «Гитаговинды» несомненна ее тесная связь с древнеиндийской литературной традицией. Мотивы ее песен — прежде всего любовь Кришны к пастушкам, — как уже говорилось, восходят к «Хариванше», пуранам (ср. BhP 10.29—30; Visnu purana 5.13; BvP и др.), возможно — Кшемендре и др. Отдельные ее строфы перекликаются с лирикой Амару, Маюры, Билханы, Бхартрихари, Говардханы (см. выше) и т.д. Таковы и некоторые стихотворные вставки в сборниках санскритской обрамленной повести — «Панчатантре», «25 рассказах веталы» (редакция Шивадасы), «70 рассказах попугая» — ср., например, «Панчатантра» I, стих 202 (версия Пурнабхадры) и стих 3.14 поэмы[113]. Уже проводились аналогии с IV актом драмы Калидасы об Урваши, здесь же можно вспомнить жалобы на разлуку в другом его произведении — «Облако-вестник»[114]. Особого внимания заслуживает проблема соотношения поэмы с древнеиндийской наукой о каме (Kämasastra), по-видимому уже с середины тысячелетия н.э. оказывавшей воздействие на санскритскую литературу и несомненно знакомой Джаядеве, судя по поведению его героев. Таков ряд параллелей из наиболее известного и авторитетного образца этого жанра — «Камасутры» Ватсьяяны (ок. III—IV вв. н.э.): начиная с 8-й гл. здесь содержится ряд как бы проиллюстрированных Джаядевой предписаний относительно объятий, поцелуев, царапин и т.д.; примечательны в этой связи и предписания о поведении мужчины после сближения (К 20.4), о действии посредницы (К 5; 47); об искусствах игры на инструментах, пении, танца, владение которыми требуется от образцовых возлюбленных (К 3.16; ср. 4.23) и т.д. Любопытно, что Кришна прямо назван в поэме «превзошедшим тонкости науки Манасиджи» (jitamanasijatantravicâram 2.15) — традиционный комментарий поясняет, что здесь идет речь именно о наставлениях в каме (kamasâstrasya — Rp, 47).
109
Ср. Второзаконие 6.15; 11.1; Исаия, 56.6 и др., а также мотивы любви к Богу у Филона, Маймонида, в поэзии Соломона ибн Гебироля, Иегуды Галеви и др.; наконец, идею amor dei intellectualis Спинозы (любопытно, что Р.Роллан называет его: «наш европейский Кришна» — см. Роллан, с. 32).
110
Ср., например, Jones, с. 222; Weber, с. 227; GR, с. 55 (Jayadeva ein indischer Salomo); 59—60; La Vallee Poussin, c. 104 (ce «Cantique des cantiques») и др. Индийской «Песнью песней» называет поэму и Ф. Эджертон в статье, включенной в работы симпозиума, посвященного библейскому тексту (Edgerton).
111
Подобная сакрализация выступает здесь и на «низшем», так сказать, физиологическом уровне — ср. характерную для XVIII в. галантную терминологию французской литературы — например, свойственные стилю мемуаров Казановы иносказания типа la victime, le sacrifice, le sacrificateur, l’immolation, le seul du temple, l’autel de l’amour и т.п.
112
Ср. хотя бы широко распространенную символику женского начала в идеях природы, материи (ср.