Джордж Пулиадис был прав: когда я закончил вбивать гвозди в наружную обшивку, обсерватория, вопреки посулам доброго мистера Рейзенвебера, больше всего напоминала низенькую крепость для защиты дома от захватчиков. Я был вне себя от счастья и, не дожидаясь ночи, решил заглянуть в телескоп прямо сейчас. Его основание я прикрутил болтами к закрепленной на полу металлической опоре, затянул как следует гайки, после чего взмахом руки — таким жестом дирижер пробуждает к жизни оркестр — отвернул крышу и предоставил лучам света впервые коснуться открытого объектива телескопа. Вот какие откровения ждали меня, когда я наклонил телескоп пониже над водой: первое — сфокусироваться на чем-то почти невозможно, и второе — в телескопе все перевернуто вверх ногами. Деревья махали ветвями под озером, а еще ниже утопали в бездонной синеве горы. Сперва я изучил именно их, поскольку горы располагались дальше всего. Вот гора Давид, а вот Красная Колючка, а между ними каменная корона Горы-Головы. Переместившись ниже, то есть, конечно, выше, телескоп отправил меня в полет над осенним лесом. Затем размытое белое пятно. Я подкрутил болты и, мягко касаясь ручек, умудрился поймать фокус. Это был дом на другой стороне озера, на крыльце стояла девушка. Она собирала на затылке длинные каштановые волосы, затягивала их в хвост, и мне было видно ее лицо со всеми его черточками, так же четко прорисованы крошечные города на задних планах картин Северного Возрождения. Дом я не узнал, хотя вид у него был вполне коммонстокский: белые доски, зеленые наличники и ставни; крыльцо, по-видимому, соорудили дачники — объект презрения продавца стройматериалов. Девушка опустила руки к небу. Свет словно искал путь сквозь ее тело, отчего девушка казалась более плотной, более трехмерной, чем все женщины, которых я обнимал, касался и знал. Она повернулась, и на какой-то миг я рассмотрел — или мне показалось, что рассмотрел, — тени по обеим сторонам позвоночника. Затем она ушла из поля зрения телескопа, не очень вообще-то широкого, и, пока я ослаблял болты на треноге и наводил прибор на резкость, исчезла окончательно. Крыльцо опустело, и дом издалека казался безмолвным. Я отвел глаза от телескопа, но мои мысли еще долго не могли вернуться в обсерваторию, а когда, наконец, вернулись, все здесь показалось мне странным — слишком большим и слишком тихим. Я поднялся по ступенькам на лужайку и надолго застыл, моргая от солнечного света.
Этим вечером она сидела у себя в спальне, шторы были отодвинуты, окно приоткрыто. Она играла сама с собой в карты. По тому, как она мотала головой, я догадался, что в комнате включено радио. Каждые две-три минуты она поглядывала на дверь, словно кого-то ждала. Затем снова тасовала колоду, раскладывала, замирала, опять смотрела на дверь. Я вдруг испугался, что обижаю столь сильный телескоп слишком близкими целями, а потому ослабил болты и предоставил прибору бродить среди звезд. Там не было ничего, кроме темноты. Изредка проплывали яркие дрожащие объекты, и я пытался на них сфокусироваться. Оказалось, даже в телескопе звезды плоские, бесцветные и еще менее реальные, чем значки, изображающие их на картах. В поисках музыки я покрутил радио, надеясь придать небесному зрелищу остроты. Но музыки в эфире не было, только разговаривали какие-то люди, приятные голоса, помехи с другой стороны планеты, невозможность уснуть у себя дома.
На следующее утро было облачно, небо угрожающе нависло над головой, словно подыскивая слова, перед тем как сообщить неприятную новость. Я проехал на машине вокруг озера, мимо Бендетсенов, Хоффманов, Ротштейнов, мимо пустого дома Дональда Патрисса, знаменитого дрессировщика (он приезжал в Коммонсток только на лето), мимо домов соседей, знакомых, друзей и совсем посторонних. Белого дома с зелеными ставнями нигде не было. Конечно, в телескопных делах я был всего лишь любителем. Даже разглядев нечто весьма далекое, я понятия не имел, на что смотрю и где его искать в не увеличенном мире.
Вернувшись, я встретил Джорджа, показывавшего обсерваторию полудюжине ребятишек в шерстяных свитерах и жестких, негнущихся ботинках.
— Не самая худшая постройка в округе, — сказал Джордж, потирая подбородок.
— Спасибо.
— Надеюсь, вы не против.
Проигнорировав телескоп и предусмотрительно придавленную чем-то тяжелым крышу, дети направились прямо к какао.
— Ничего не трогайте! — рявкнул на них Джордж, но чуть ли не половина пакетиков «Свисс-Мисс» все-таки осела у пацанов в карманах.
— Извините, — сказал Джордж. — Это немцы. — Он объяснил, что подрядился сводить детей в воскресный поход в парк «Хайуош». — Мы ищем окаменелости, — признался он.
— Я и не знал, что они тут есть.
— Wie viele Asteroide kennen Sie? — спросил ребенок. — Ich, dreißig. [17]
— Я не понимаю по-немецки, к сожалению.
— Целое кладбище трилобитов, — Джордж подмигнул.
Я представил, как он засевает холмы доисторическими рыбами и папоротниками, возможно, купленными в сувенирной лавке при музее. Дети будут рады.
— Принесите одну штуку мне, — попросил я.
— Raus, Kinder, — окликнул он детей. — Alle Kinder raus! [18]
Он уехал в парк, и вскоре после этого пошел снег. Я отправился в супермаркет пополнить запасы какао, потыренного немецкими детьми. Там мы встретились с Джули Эйсенман — жена ветеринара-хирурга толкала перед собой тележку с убогим до странности набором: овощи, бумажные полотенца, жидкость для чистки ковров — ничего веселого и приятного на вид, или хотя бы яркого.
— Давно ждала, когда ты объявишься, — сказала Джули. — Твой отец сказал, что ты приехал.
— Мне он сказал, что ты вышла замуж.
— Так и есть.
— Ну и?
Джули пожала плечами.
— Приходи как-нибудь на ужин. Карл будет рад.
Она потянулась за бутылкой со стеклоочистителем. В миг, когда ее рука оказалась впереди, голова откинулась назад, а воротник блузки отстал от шеи, Джули стала поразительно похожа на девушку в телескопе. У нее были глубже посажены глаза, волосы она зачесывала наверх, однако во всем остальном эти две женщины были словно два кадра одного фильма, разделенные всего лишь временем.
— Джули, — мягко сказал я, — ты потрясающе выглядишь.
— Скажешь тоже!
— Нет, — сказал я, — действительно потрясающе.
Она схватила меня за руку и затащила в пустой проход, где были сложены ручки и бумага.
— Отец за тебя волнуется, — пробормотала Джули.
— С чего бы это?
— Он думает, тебе нужно больше разговаривать с людьми. Тогда ты почувствуешь себя лучше.
— Он может думать все что угодно.
— Так говорят все ненормальные.
— Я вполне нормален.
— Я слышала про твою подругу. Сочувствую.
Подошел какой-то мальчик спросить, не знаем ли мы, где тут у них блокноты с замочками.
— Все здесь, мой хороший, — сказала Джули. Затем мне: — Хотя я слышала, это не такая уж большая потеря.
Мальчик смотрел на нас.
— Давай-ка приходи прямо сегодня, — предложила Джули.
— Хорошо.
Она продиктовала мне адрес: на той стороне озера.
Я вывалился из супермаркета в мир, вдруг потерявший свою прозрачность. Снег налип на деревьях, машинах и моих бровях. Я шел по улице с полузакрытыми глазами и открытым ртом. Я искал разницу во вкусе снежинок, силясь понять каждую по отдельности, выяснить, во что они складываются все вместе.
В четырнадцать лет мы с Джули Эйсенман искали в озере Коммонсток сокровища. Мы старались нырнуть как можно глубже и запустить руки в тягучие водоросли. Мы добывали оттуда ракушки, ботинки и пивные бутылки, которые ребята постарше бросали в воду. Однажды, выбравшись из озера, я отдал Джули найденный там белый камень. Она поцеловала меня в губы и обняла так, что я почувствовал своим животом ее голый живот.
— Пошли ко мне, — предложила она.
— Потом, — ответил я, опасаясь, что от меня потребуется что-то красивое и страшное.
— Приходи вечером, — она помахала мне с крыльца рукой, и я заметил, как в такт дыханию втягиваются и выпирают ее ребра. Я шел домой по обочине дороги, специально наступая на острые края камней, чтобы поранить ноги. Вечером я никуда не пошел — боялся незаметно выбираться из дому, боялся пробираться в темноте вокруг озера, боялся того, что произойдет, если я к ней приду.